АртемидораСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

IКак говаривал некто Гильберт Кийт Честертон, когда возвращаются монахи, возвращается и брак. Верно для Британии, верно для всей Большой Земли, верно и для Вертдома. То есть в Верте, в отличие от кое-кого, всегда было в порядке с тем и другим: никаких тебе возвращений из небытия. Напротив. Монахи вообще были началом начал, поскольку они и обнаружили Остров за Многими Радугами, как пышно величают этот – нет, не остров, не малый континент, но скорее архипелаг, Ибо наткнулись плавучие клирики на крошечный голый островок, кое-как населённый мелким смуглотелым народцем, – и сразу его окрестили и перекрестили, по пути насилу сообразив, кто из аборигенов мужчина, а кто женщина. Путешествовали же монахи на лодке из коры или, возможно, кожи, такой толстой и грубой, что она показалась здешним «морянам» камнем. Тем более что прибывшие тотчас перевернули свой транспорт кверху днищем и обнесли вокруг булыгами, обточенными волной, таким образом от неё отгородившись. И от ветра с ледяными брызгами тоже. Позже пришлецы основали орден колумбанов, по имени самого славного из своих проповедников, и приняли за обычай при вступлении в иноческий чин брать имя в честь какого-либо растения, чтобы хоть таким образом создать вокруг себя флору. К тому времени, когда здесь пышно разрослась настоящая флора в придачу с фауной, на материке появилась тьма-тьмущая союзов подобного рода – словно все они вылезли из-под земли, где до того коренились наподобие трюфелей. Насчёт братьев-ассизцев, лекарей и травников, сложили присловье, что они словно любимый ими бурьян: плюнь, и в ассизца попадёшь. Братья-сенбернары, мощные телом и духом, были из рода нелюдимов – появлялись в миру лишь когда приходилось срочно кого-нибудь спасать. Братья-езуиты славились военной дисциплиной, умением легко перенимать и переменять манеру поведения, облики и пол и до крайности ловко вмешивались в политику; оттого прослыли донельзя коварными. Сёстры-юханнитки, как и кларинды, женская ветвь ассизцев, держали свои врата крепко запертыми для другого пола, что, собственно, значило лишь возведение в принцип обычного монастырского устава. А новоиспечённый орден бельгардинок (именно о его возникновении пойдёт речь в нашей повести) был открыт всему свету – настолько сильна была в нём уверенность в своих силах. Если прочие ордена культивировали растения – лекарственные и прочие, – то бельгардинки занимались улучшением пород скота, как безрогого, так и рогатого. Из их стен выходили самые тонкорунные овцы, годные для стрижки, высокоудойные коровы, обильные семенем быки и прекрасные лошади с норовом, находящимся в прямой зависимости от чистоты породы. Что же до брака, то праотцы-колумбаны всемерно старались укрепить его основы хотя бы в христианском мире, что густо и непонятно перемешался в Верте с исламским. Теперь опишем, как это выглядело не с духовной стороны (с ней, в общем, понятно, если не касаться сомнительных морян), а с экономической. У мусульман заключение их брака неизменно сопровождалось выплатой солидного махра, который передавался женихом невесте – из рук в руки – и становился её неотчуждаемой долей, которой она не лишалась в случае развода по желанию мужа, а на условиях чёткого соблюдения моральных норм – и по своему. Собственно, брак, никах, и представлял договор сам по себе. У христиан невеста приносила с собой приданое, и оно делалось неотделимым от дома, семьи и их бесспорного главы. Жене принадлежали разве что личные вещи и подарки мужа – если она умела их удержать при разъезде. Полного и окончательного развода не было предусмотрено каноническим правом. Оттого мусульмане подвергались вечному соблазну переметнуться в иную веру и получить жену с хорошим денежным привеском. Награды за переход в христианство, взятый сам по себе, не полагалось – о том шейх-уль ислам всея Скондии с окрестностями договорился с архиепископом Вертдомским задолго до воцарения короля Ортоса Мохнатого. Прозвали его так, ибо родился весь в густой шерсти, которая, как водится, впервые же дни начисто слиняла. Неприглядной из себя горожаночке Артемидоре удалось купить себе прекрасного мужа из самых родовитых. Корень долог и крепок, на щеках играет здоровый румянец, под золотыми кудрями ни одной лишней бороздки не завелось, а жить не на что: и не оттого, что майорат, а по той причине, что третий ребёнок и первый сын у матушки. До того и после одни девицы рождались – отцово имении уцелело, да обглодали дочиста, словно дворовая псина огузок. Ясное дело: какой деве приданое, какой уж там вклад в обитель. Приданое самой Доры обернулось ухоженным замком с исправными службами, сворой франзонских мраморных гончих, конюшней мощностью в две лошадиных силы и светлицей для детских кроваток. Муж, высокий Эрвинд, был верен и не гульлив. Никаких байстрюков по деревням, одна лишь конкубинка, да и та из дочерей Энунны, а их, храмовых, учат не зачинать почём зря. IКак говаривал некто Гильберт Кийт Честертон, когда возвращаются монахи, возвращается и брак. Верно для Британии, верно для всей Большой Земли, верно и для Вертдома. То есть в Верте, в отличие от кое-кого, всегда было в порядке с тем и другим: никаких тебе возвращений из небытия. Напротив. Монахи вообще были началом начал, поскольку они и обнаружили Остров за Многими Радугами, как пышно величают этот – нет, не остров, не малый континент, но скорее архипелаг, Ибо наткнулись плавучие клирики на крошечный голый островок, кое-как населённый мелким смуглотелым народцем, – и сразу его окрестили и перекрестили, по пути насилу сообразив, кто из аборигенов мужчина, а кто женщина. Путешествовали же монахи на лодке из коры или, возможно, кожи, такой толстой и грубой, что она показалась здешним «морянам» камнем. Тем более что прибывшие тотчас перевернули свой транспорт кверху днищем и обнесли вокруг булыгами, обточенными волной, таким образом от неё отгородившись. И от ветра с ледяными брызгами тоже. Позже пришлецы основали орден колумбанов, по имени самого славного из своих проповедников, и приняли за обычай при вступлении в иноческий чин брать имя в честь какого-либо растения, чтобы хоть таким образом создать вокруг себя флору. К тому времени, когда здесь пышно разрослась настоящая флора в придачу с фауной, на материке появилась тьма-тьмущая союзов подобного рода – словно все они вылезли из-под земли, где до того коренились наподобие трюфелей. Насчёт братьев-ассизцев, лекарей и травников, сложили присловье, что они словно любимый ими бурьян: плюнь, и в ассизца попадёшь. Братья-сенбернары, мощные телом и духом, были из рода нелюдимов – появлялись в миру лишь когда приходилось срочно кого-нибудь спасать. Братья-езуиты славились военной дисциплиной, умением легко перенимать и переменять манеру поведения, облики и пол и до крайности ловко вмешивались в политику; оттого прослыли донельзя коварными. Сёстры-юханнитки, как и кларинды, женская ветвь ассизцев, держали свои врата крепко запертыми для другого пола, что, собственно, значило лишь возведение в принцип обычного монастырского устава. А новоиспечённый орден бельгардинок (именно о его возникновении пойдёт речь в нашей повести) был открыт всему свету – настолько сильна была в нём уверенность в своих силах. Если прочие ордена культивировали растения – лекарственные и прочие, – то бельгардинки занимались улучшением пород скота, как безрогого, так и рогатого. Из их стен выходили самые тонкорунные овцы, годные для стрижки, высокоудойные коровы, обильные семенем быки и прекрасные лошади с норовом, находящимся в прямой зависимости от чистоты породы. Что же до брака, то праотцы-колумбаны всемерно старались укрепить его основы хотя бы в христианском мире, что густо и непонятно перемешался в Верте с исламским. Теперь опишем, как это выглядело не с духовной стороны (с ней, в общем, понятно, если не касаться сомнительных морян), а с экономической. У мусульман заключение их брака неизменно сопровождалось выплатой солидного махра, который передавался женихом невесте – из рук в руки – и становился её неотчуждаемой долей, которой она не лишалась в случае развода по желанию мужа, а на условиях чёткого соблюдения моральных норм – и по своему. Собственно, брак, никах, и представлял договор сам по себе. У христиан невеста приносила с собой приданое, и оно делалось неотделимым от дома, семьи и их бесспорного главы. Жене принадлежали разве что личные вещи и подарки мужа – если она умела их удержать при разъезде. Полного и окончательного развода не было предусмотрено каноническим правом. Оттого мусульмане подвергались вечному соблазну переметнуться в иную веру и получить жену с хорошим денежным привеском. Награды за переход в христианство, взятый сам по себе, не полагалось – о том шейх-уль ислам всея Скондии с окрестностями договорился с архиепископом Вертдомским задолго до воцарения короля Ортоса Мохнатого. Прозвали его так, ибо родился весь в густой шерсти, которая, как водится, впервые же дни начисто слиняла. Неприглядной из себя горожаночке Артемидоре удалось купить себе прекрасного мужа из самых родовитых. Корень долог и крепок, на щеках играет здоровый румянец, под золотыми кудрями ни одной лишней бороздки не завелось, а жить не на что: и не оттого, что майорат, а по той причине, что третий ребёнок и первый сын у матушки. До того и после одни девицы рождались – отцово имении уцелело, да обглодали дочиста, словно дворовая псина огузок. Ясное дело: какой деве приданое, какой уж там вклад в обитель. Приданое самой Доры обернулось ухоженным замком с исправными службами, сворой франзонских мраморных гончих, конюшней мощностью в две лошадиных силы и светлицей для детских кроваток. Муж, высокий Эрвинд, был верен и не гульлив. Никаких байстрюков по деревням, одна лишь конкубинка, да и та из дочерей Энунны, а их, храмовых, учат не зачинать почём зря. «Никак у нас в Вертдоме третья вера получается», думала Артемидора всякий раз, когда её супруг отлучался на охоту, а ни своры, ни псаря не брал. Впрочем, себя она никак обделённой не считала: что ни год рождалось по умильному дитяти, и все как на подбор золотые да пышнотелые, что ржаной сноп, а не тощие чернявые подобия самой Доры. И носила-то она поначалу легко, и рожала без особенных болей, и молока было столько, что кормилицу держали, можно сказать, для одного фасону. Хлопот с послушанием особых тоже не было – одна радость и сладость. Но ведь известно: за желание иметь детей расплачиваешься всю жизнь и всею жизнью. Душа Доры, и без того не весьма крепко в теле держащаяся, истекала из неё по капле. Тускнел и редел волос, зубы серели и расшатывались, и всё чаще ныла поясница от ходьбы и езды верхом, хоть не на большое расстояние или в удобном седле. Женщина даже в росте поубавилась. Это накатывало после каждых родов, потом вроде отступало, но медленней прежнего. Сельская повитуха говорила:– Что хотите, благородная инэни, никакое счастьице не бесплатно. Для своих костей ребёнку нужна материнская кость, для питания – чистые материнские соки. А выделять всякую дрянь ей, пока носит, приходится за двоих – вот потрох и надрывается. Врач-акушер, которого призвали как-то в помощь бабке, покачал головой и прописал настой чертополоха от почек, шпинат и орехи от станового хребта и костей, а заодно маковое молочко: чтобы спалось глуше. И прибавил к бабкиным словам:– Вы, госпожа, обменяли плотскую крепость на потомство. – Думаю, дело того стоило, – кивнула Дора, соглашаясь. Она и в самом деле так считала: зрелая дама на склоне лет может ничего не страшиться, коли рядом с ней её дети. И, разумеется, муж – но муж всё-таки не вечен. Вертдом – тот же Кархайд, говорил один из почётных гостей с той стороны. Не государство с единой волей, а куча вздорных родственников. Оттого и полноценных войн не бывает: размениваетесь на стычки. Пример подобного не замедлил случиться. Король Ортос Медведь незадолго до описываемых событий пожелал присовокупить к наследственным землям побережье и прибрежные воды, где становился на якорь кочевой Морской Народ, когда уставал гонять свои плоты по открытому морю. Сам король счёл последовавшие за тем события войной, моряне и их новый вождь, законный сын и наследник короля, Моргэйн – поводом для государственного переворота. В результате Ортос пал от сыновней руки перед строем войск, Моргэйна казнили за отцеубийство (что с самого начала было своего рода добровольной жертвой с его стороны), а вдова принца и мать его будущего сына, крутая нравом Марион Эстрелья, учинила розыск подстрекателей и лжепатриотов, кои натолкнули короля на мысль, ставшую для него самоубийственной. Короче, стало ясно, что недалёкий и добродушный с виду Эрвинд посещал любовницу через раз, а в остальные разы охотился на самом деле. Вернее, готовился к королевской охоте. Имелось в виду – на владыку Ортоса. То бишь примкнул к своре гончих, которые прикидывали завалить сразу медведя и медвежонка, а на трон посадить верного человека. В изложении доброхотов, которые навестили будущую вдову после ареста мужа, все эти обстоятельства казались до крайности запутанными. Те, кто явился с ордером, и другие, с резолюцией, несущей на себе факсимиле королевы-матери, объяснять и вовсе не стремились. Одно поняла бедная Дора: в прежние времена за цареубийство, хотя и косвенное, мужа бы распялили на косом кресте, как лягушку, и выпотрошили, а теперь только голову отрубят и заберут движимый скарб в государственную казну. Ибо опустела она как раз по вине таких, как Эрвинд. А недвижимое имущество разберут по камешку и присыплют получившуюся плешь крупной глауберовой солью, чтобы извергла из себя всякую скверну. – О Господи, а невинные дети как же? – невольно воскликнула Артемидора, когда до неё дошла суть дела. – Детей тоже можно взять на казённый кошт, – один из чиновников, говоря это, ухмыльнулся, и от этого женщина вообразила себе нечто уж совсем гнусное. – Не отдам, – твёрдо ответила она. – В них вся моя жизнь до капли. – Оно и видно, – чиновник снова изобразил ухмылку. Дора хотела было съязвить в ответ, что как можно судить не видя. Но тотчас сообразила, что имеют в виду её саму. – Как нам сказали, восьмеро детишек, трое мальчиков и пять девочек, младшей и полутора лет не исполнилось, – добавил другой, по виду более сострадательный. – И на них нету вины, и вы, госпожа, невинны. Но у вас нет выделенной доли, которую запретно конфисковать. Как справляться будете? Мы ведь правду советуем. Из этого рассуждения и лёгкой грамматической неправильности оборотов речи женщина рассудила, что он мусульманин – бывший или настоящий. Замок начал разрушаться задолго до того, как пошатнули в нём первый камень (а сделать это полагалось не раньше, чем остатки семьи хоть как-то справятся со своей скорбью). Ушли, не потребовав никакого расчёта, слуги. Главный псарь заявил, что кормить свору согласен, если она достанется ему даром, – а то ведь мяса не напасёшься, хоть удавку на каждую из псин надевай. Мерин и кобыла достались королевскому двору, бывшая владелица надеялась, что хотя бы не зачислили в войско. Кормилица «поскрёбышка» заявила, что вырастит деточку вместе с её молочным братцем, но чтобы матери и близко не появлялось. А то дурная слава к ним прицепится – мало нам детской «трясци», что вволю гуляет каждую весну. Ей пришлось пойти навстречу: молоко в грудях у самой матери не высохло, но стало горьким. Остальных детей на время сумятицы охотно разобрали по рукам Эрвиндовы дядья и сёстры. Малые детки – большие бедки, большие ребята – к любой дыре заплата. Так что на публичную казнь местных заговорщиков Артемидора приплелась одна и пешком, сама дивясь, как достало сил. По пути она неоднократно укоряла себя, что ввязалась в путешествие; но ведь надо было кому-то проститься с беднягой, несмотря на то, что он подставил под удар всех, кого только смог. На её счастье, стольный город Ромалин, где долженствовало происходить торжество закона, простирался всего в двух днях ходьбы от их с мужем обиталища. Время стояло сухое и душное – самое начало осени. Оттого Доре пришлось поневоле вспомнить отрочество, когда отец брал её с собой скупать чёсаную шерсть по дворам. Для экономии средств, уже тогда немалых, они одевались попроще и ложились ночевать прямо в копну сена, если погоды стояли светлые и безоблачные; сеном же и накрывались поверх одежды. Худых людей можно было почти не бояться – странники охранялись правом и обычаем, в отличие от обитающих за стенами, ибо все люди – чужаки и иноземцы в этом мире, а исполнение всеобщего закона оберегает. «Делать то, что в юности, означает становиться юной, хотя времени на это тратишь побольше», – сказала себе Дора, просыпаясь раньше, чем взошло солнце, и выдёргивая солому из растрепанных после сна волос, прежде чем спрятать их назад под старый платок. Для двуногой торбы, набитой золотом и зародышами, это было почти гениальное рассуждение. Возвышайся вокруг Ромалина крепостная стена, все её ворота стояли бы этим утром нараспашку, а стражники на заставах не брали бы никакой пошлины. В торжественные дни, подобные грядущему, порядок сам себя охраняет: сообщникам неинтересно отбивать осуждённых и волочить потом через кучу малу протестующего народа, ворам легко срезать кошельки и потрошить карманы, оттого они не утруждаются грабежом, а площадь вокруг эшафота забивается народом ещё с полуночи. «Вот и хорошо, что их много, я недалече постою», – сказала себе Дора, завидев густую толпу, которая колыхалась, словно ржаное поле под ветром. Вслух она говорила поблагородней, чтобы муж не ругал и детки не перенимали. Но уже на подходе её стиснули с боков и с тылу, а поскольку она считала неучтивым работать локтями, чистя себе путь справа и слева, то невольно изобразила собой гладкую вишнёвую косточку, которой мальчишка стреляет, сплюснув между большим и указательным пальцами. Так и вышло, что плюнуло ею прямо в высокий помост, где в ожидании события воссела знать. Не достигая шагов пяти – как раз там стояла живая цепь оружных морян. В прорехи живой цепи, состоящей из исчерна-смуглых тел, рубах небелёного полотна, широких кожаных поясов и ожерелий, Артемидора отчётливо видела лица. Узнавала: там были отцы семейств, где Эрвинда принимали с охотой, её саму – слегка покривясь. Чай, грехи нынче отмаливали. Городской глава с супругой, судя по осанке – в лучших своих одеждах. «Как только кровью забрызгать не боятся», – подумала женщина без обиняков и сама подивилась такой своей смелости. Хотя исполнитель ведь должен работать не прямо здесь, а напротив: так всегда устраивают. По слухам, на самые большие казни соизволяют прибыть королева с королёнком, хоть тому и пяти ещё не исполнилось. Но их вроде как нет, хотя вон та троица персон держится куда как серьёзно: милая лицом дама в чём-то светлом и алмазном, рыжекудрое дитя в золотом и красном – ну нет, на короля не тянет, больно шаловливо, его так и позывает извернуться. И высокий ростом господин, что вот сейчас поднялся из кресел: стальные волосы, бронзовая кожа, серебряные глаза под серебряными бровями. Сьёр Хельмут Торригаль – «во плоти живая сталь», оберегатель королевского чрева и младенца Кьяртана Первого. Ныне – верховный конюший. Про него в своё время говорили немало странного и ещё больше страшного…Дора не додумала мысли, потому что на помост – на эшафот! – начала подниматься вереница тех. Со связанными за спиной руками и скованных по поясу одной цепью. Поднялись. Вытянулись по краю шеренгой. А дальше пошло то самое. Страшное. Торригаль выпрямился ещё больше и скинул с плеч мантию. Кажется, под ней он был совсем нагим – или это лишь почудилось, ибо его вмиг одело некое мерцание, будто купол из металла, раскатанного на валках до полупрозрачности. «Святой Езу Нохри, это и впрямь снова он! – ахнула женщина. – Живой палаческий меч…»Клинок почти двухметрового роста поднялся ввысь, двигаясь вместе со своей аурой, повернулся почти горизонтально помосту. И двинулся. С лязгом упало первое звено цепи. Второе. Третье. Только мелкий прах и тёмные брызги на досках позади. Очень быстро. Артемидора стояла как заворожённая. Потом она вспоминала, что совсем не чувствовала страха, только – что звено за звеном спадали незримые кандалы, и это было почти не больно. «Эрв – последний», – сказала она себе уже совсем без чувств. И вдруг прихлынуло – жаркое, алое. Будто с ног до головы оплеснули валом свежей крови, в которой растворено солнце. От неизмеримого наслаждения, которое уже нельзя было вынести, она очнулась, ахнула – и без чувств упала на тех, кто подпирал её сзади. А когда подняла голову с чего-то неожиданно мягкого – площадь была та же, но без единой души. Если у тех троих, что окружили беспамятную, была душа. Дама-беляна, видимо, как раз и подложила Артемидоре под голову свой свёрнутый плащ и теперь хлопотала вокруг, то и дело отпихивая локтем назойливого мальчишку, – да, Торригалева сынка, не иначе! Батюшкина копия во всём, кроме волос. Благородный Хельмут стоял в стороне – кожа отливала уже не в бронзу, а в ту же красную медь. Женщина внезапно припомнила, что лет пятнадцать назад, когда она была совсем девчонкой, непослушных ребятишек пугали мертвенно-бледной кожей «королевского призрака». – Я что – теперь как вы? – пробормотала она. Мальчишка – Бьярни его кличут, вспомнилось ей, Бьёрнстерн Хельмутсон, – рассмеялся:– Оттого, что на алое запала? Да нет, многовато тебе чести. Батюшка ловок: без боли, без тревог – и враз на Елисейских полях оказываетесь. Я-то не имею навыка – едва от мамочкиной груди отлип. Ты как Бельгарда, одна разница: она принцесса, а ты святая простота. – Принцесса, тоже мне, – тихонько засмеялась беляна. – Нынешняя королева-мать родилась от первой королевской жены, с которой он подзабыл развестись. Я от второй, парадной, да к тому же не от самого Орта-Медведя: от любимого пажа, что дорос до фаворита и водителя военных кораблей. – Классика жанра, – хихикнул мальчишка. – Имею в виду – комедии положений. Королева играла в тесном замке Шопена, и под звуки Шопена погубил её паж. Виноват в одном – казнили за другое, как царь Пётр Вилима Монса: опять же классика. – Ты можешь язвить, – серьёзно ответила девушка. – А за Фрейра-Солнышко я твоему отцу очень благодарна, что и при жизни дружил, и в миг смерти отпустил легко. Один словно пёрышком коснулся – другой как пёрышко отлетел. И судьбе моей благодарна, что во мне светлая кровь, а не дикая, медвежья. И бракокрадством такую матушкину любовь не считаю. Они же с Ортосом нечаянными братом и сестрой оказались: куда уж хуже. Артемидора подумала было, что уж очень длинно Бельгарда отвечает для чистой и радостной, да бросила такие дела. Своя незадача чужой ближе. – Отчего тогда – это всё? – спросила она. – Лежу, а в то же время как на широких крыльях летаю. – Порвались узы, – Бьярни кивнул, как бы утверждаясь в своей правоте. – В тебя вкладывали детишек, каждый из них прилеплялся к тебе и прикреплял тебя к семейному источнику, словно пупочным канатом. Только от такой связи иные кормятся, иные кормят до упаду. Ты кормила. «Дура я, – подумала женщина. – В обмирании голова кружится, рук-ног не чувствуешь, вот и мерещится, а я туда же – разлеталась. И выдаю тайное кому ни попадя, а они, наверно, зубоскалят исподтишка. Как же можно деток не кормить, коли уж появились». И снова ухнула в тёмную яму: то ли от сугубого смущения, то ли от ушата жутковатых откровений, что на неё обрушили. IIОчнулась Дора во второй раз в комнате, до того светлой и чистой, что сразу было понятно: Бельгардина. Особой роскоши незаметно, уж не лучше, чем дома (да какое – дома!) у самой Доры. Только на сводах ни паутинки, на полу ни соринки, тростниковые маты-плетёнки не далее как час назад вытряхнуты, а свежи до того – текучей речной водой от них пахнет. Говорят, чистота – единственная роскошь бедняка, Дора бы со своего горького опыта добавила: бездетного. И животных тут быть не должно, как ты их ни люби: все одно что запустить паразита под кожу. Подняла голову с подушки: рядом зашевелились. Ох, и верно – она самая: сидит без венца и покрывала, волосы белокурые по плечам распущены. – Очнулась, красавица моя?– Это ты красавица, – ответила Дора с неожиданной для себя смелостью. – Верно, вся в батюшку пошла. Не чета мне, чёрной кости. Вспомнила ещё своё девчонское: огневое золото под головным обручем, чёрные одежды – королева Бахира, в крещении Библис. Ибо не скрывает горя: до того смела. Ибо стоит у шеста напоказ, как соромная Дочь богини Энунны на площади. Поговаривают, что и взял её король Орт прямо с языческого праздника весны, что празднуют всем Скондом, думая, что берёт принцессу чужой страны, а на деле оказалось – дочь ихнего выборного амира и жрицу-недоучку. А с верху шеста падает на чёрные плечи чёрная же кровь, каплет с обрубка шеи, с кончиков кудрей цветом в белое золото. Господина Фрейра голова на шест насажена: ибо не принял морского боя с людьми солёной воды, пожалел флот, струсил их мелких пушчонок, что жидким огнём плюются. И говорили, что то неправда. Или наполовину правда. Только всего Бельгарде не расскажешь. А вот о другом спросить-рассказать можно. – Какой кофе душистый, – говорит Дора, прихлёбывая из чашки. Ноги с постели свесила, одеяльце на плечах. – Матушка научила, – отвечает Бела. Они вмиг стали накоротке: распитие кофе из одного кофейника – дело чисто семейное. – Ты меня молодше, а только я, видать, дурнее. Совета прошу. Ничего, что я по-простому? По-благородному умела, да вмиг соскочило. – Умеешь, только выламываться тебе нынче вредно. Мы, женщины, всегда такое в себе чувствуем, а вот мужчины – нет. Ни о себе, ни о нас. Вот и сами рвут жилы, и нас понуждают работать через силу. – Так и я о том. Вроде бы горе великое, сама вдовой стала и детей, считай, от меня отлучили напрочь. Я ведь взгляды родичей на себе чуяла – добром ребятишек матери не отдадут. Как говорят – где двое, там и семь, где семь – там и долгая дюжина. А с меня точно лихое бремя скатилось. Почему бы это?– Полного ответа ты сейчас не примешь. А вот помнишь, что Хельмутов Бьярни сболтнул? Иные кормятся: это по большей части мужчины. Иные кормят: то женская судьба. Пока дитя внутри – кровью, родится – молоком, от груди отнимется – телесной теплотой. И всю жизнь – душою своей. А душа и плоть по вере едины. – Но почему у меня так резко? У других такого не замечается. – Вот об этом и впрямь после. Поправлялась Дора всего-ничего. Уставшим своим нутром почуяла не так доброту, как «всамделишность», неподдельность той, что её приютила. Словно и муж-покойник, и дети от него, и толпа родичей – все были тяжким мороком, а вот теперь Дора проснулась на той стороне, какой нужно. Как-то незаметно обе женщины стали задушевными подругами. И не печалило Дору то, что хозяйство и в самом деле было бедновато. Денег хватало на свежий хлеб с молоком, утренний кофе и кусок пахучего ядрового мыла в день: запасали, сушили и стружили, оттирали всё вокруг себя до блеска. Служанка была всего одна, и то приходящая: для самых грубых работ. – С чего такая нужда? – с неким стыдом спросила гостья хозяйку. – Мне хватает и ещё на тебя остаётся: работать пока нет надобности. Какая это нужда? – отвечала Бельгарда. – Уж никак не королевский обиход. – Так и я королевна лишь по благорасположению высоких. Ма Библис как меня подрастила и скопила приданое, так и отошла в свой Сконд: не держать же взрослую дочь у юбки на привязи. Королева, королёнок и стальные королевские няньки меня любят, но казна ведь, как водится, пуста после минувшего правления. Пушками вместо масла не накормишь. Оттого мне и просить стыдно. О-о. Слышала, я думаю, что наша милая Марион Эстрелья продавала зрелище своего разрешения от бремени? Посреди главной площади, в разгар зимы, в кровати-шатре; а входная плата пошла малютке Кьяртану на пелёнки. Само по себе это обычай, и почётный: все видят, что наследника не подменили, а раз о таком тревожатся – значит, он по умолчанию законный плод. – Ох, ну и ужас. – Пошло с древней королевы Констанции: никто не верил, что она зачала после долгого бесплодия и сама родит, а не подложат ей мужнина бастарда. – Но это такая мерзость, если смотреть со стороны, – роды. – Святой Августин говорил: «Inter faeces et urinam nascimur», «Междукаломимочойрождаемся». Так что освящено авторитетом. – И орёшь; на худой конец, стонешь, сопишь и потеешь. Ой, я в первый раз поганую дырку пелёнкой затыкала – стыдилась, что от потуг из меня дерьмо прёт. Сказала – и застеснялась: засмеёт подруга. Но Бельгарда осталась серьёзной. – Как думаешь, правильное дело, дело, чреватое жизнью, должно быть таким некрасивым и доставлять мучения? – суховато сказала она. – Даже раненный в бою, с выпущенными кишками; даже умирающий от кровавого поноса, даже распятый на колесе – и то мало сопоставимы со зрелищем, представляемым родами. А первые три ведь дела погибельные. Более того: в самой тяжкой казни палач по мере возможности щадит достоинство преступника, а кто сделает это с роженицей? И природа измывается, и люди подчас на то горазды. Выходит, дело жизни по сути своей ущербней дел смерти?– А почему ты спрашиваешь?– Думаю, ты уже дозрела. Вот, смотри: из того Рутена, что за туманом и радугами, откуда к нам пришли слова святого и весть о королеве Римской империи, один наш негоциант привёз верные картины. Так называемые фотоснимки – в Вертдоме ведь до сих пор живописной иллюминацией обходятся. Бельгарда положила на столешницу футляр с цветными гравюрами…– Альбом фотографий, у богатых бывают такие – с иноземельными пейзажами. Только здесь снимающий аппаратик заправляли внутрь. В самом начале – две слитых кругляшки, как бы медь с прозеленью. Катится по туннелю круглая штука, от раза к разу всё больше пузырится – кладка саранчи. Странная, на вид поддетая слизью загогулина – рыбка барабулька, медуза, раскисшая на солнце. Затем идёт тощее тельце словно бы ящерки со вздутым животом, торчащей хребтиной и пузырем вместо раздавленной головки. На следующих рисунках (нет, не рисунках, это световой отпечаток на чувствительной бумаге, поправила себя Артемидора) пузырь растёт, в середине появляется тёмная клякса, тело распухает, как в водянке, и от него явственно отделяются куцые растопыренные лапки. Извитая кишка тянется от середины живота к стенке. Всё на неприятно багровом фоне. На следующей серии картинок Артемидору осенило:– Оно палец сосёт. Ох, это же младенец. Он только сейчас формируется, и лицо такое мерзкое – лоб молотком навис, а ещё ухмылка эта. И это мы все в себе носим?– Конечно. А ты думала – он сначала маленький, в половину ладошки, но проработанный до мельчайших деталей, а потом только увеличивается в размерах? И можно без помех на него умиляться? Мы, повитухи, матери выкидыш не показываем, откуда вам-то знать?Это было верно, хотя совсем наоборот: Артемидора с чего-то представляла себе, что несмотря на эти толчки ручками-ножками, плод – бесформенный сгусток мяса, который обретает форму, лишь переступив грань между своим укрытием и миром. – Ты принимала роды?– Не совсем: помогала. Не только, понимаешь, стояла рядом и ахала от ужаса. И ходила в няньках. Знаешь, что скажу? Дети, особенно грудные, – не беззащитны. Они умеют возбуждать симпатию – и пахнут так, чтобы действовало на мозги, особенно бестолковые. Вот ты ведь испытывала родовые муки? Это первая привязка. Боль – а потом, по разрешении – блаженство, как после удачной исповеди. Называется «эндорфиновый кайф», точный смысл потом разъясню. Опять же вид трогательный, родовую память пробуждает – древние архетипы. И через такой покров не пробиться ужасной истине. Дора выслушала, захлопнула альбом и без особой логики, но твёрдо сказала:– Никогда больше не пойду замуж. – Вот и я тоже, – кивнула Бельгарда и улыбнулась. – Только я там и не бывала. С самого раннего детства хотела в монашки идти. – И на монастырский взнос у тебя, верно, есть?– Нет: успела растратить приданое. Кругом беда, понимаешь. – И у меня тоже. И скарба нет, и беда кругом, – ляпнула Артемидора невпопад и задумалась: зачем она себя-то приплела? Холостяковать и без монастыря можно. Хотя вон как муж говорил: единственная надёжная защита честной женщине – стены. «И уточнял, – трезвея, добавила она. – Что для женщины главная честь, если есть с нею рядом мужчина. А где муж – там снова законные и желанные детки. И расплачивайся потом за свою безудержную страсть и хоть всю жизнь». Как она уже решила, восемь было для неё достаточно круглым числом. – Нет такой беды, чтобы на себе самой крест ставить, – отозвалась Бельгарда, и Дора подивилась: до чего реплика попала в струю. – Может быть, и нет, – сказала она. Только жить мне не на что, призрение – то же, что презрение: стыдно добиваться. А сидеть на широком крыльце или идти по широкой дороге – сил у меня не хватит. «И тем паче – набираться сил за твой счёт, – додумала Дора внутри себя чёткими словами. – Ты ведь и мне самой никогда не скажешь, что я в тягость, и убийцу Эрвинда не раз попросишь занять тебе денег – уже просила, похоже». Хотя нет, нимало не убийцу, поправилась она тот же час больше чувством, чем внутренней речью, – доброго проводника на тот свет. Только вот Бельгарде можно сьёра Хельма просить, почти что родственница, самой же Доре – стыдно. – Иноческий уклад – не по тебе, – отвечала в это время Бельгарда. – Но ведь и не по мне пока: монашеству тоже надобно учиться. Я всё думаю: а если в конверсы, иными словами, лаборанты, попроситься? Это ведь как договор сроком лет до десяти, жалованья не положено, зато кормят и дают остальное для прожитья. Выйдешь на волю – сможешь решить насчёт себя с полным разумением. – Это ведь рабство, почти как у дикарей, – возразила Дора и подумала: откуда она знает про дикарей и рабов, если в Верте их нет и, можно сказать, не было? Не бродяжников-морян ведь имела она в виду?– Рабство – это когда от начала до самой смерти, – задумчиво сказала Бельгарда куда-то в воздух. «Церковный брак, например», – прибавила Дора про себя, а вслух спросила подругу:– Выйти до срока из этой работы можно?– Можно, ну а как же. Если нерадива будешь в ремесле или учении – выгонят с позором и более не пустят на порог. Такая перспектива сильно Доре не понравилась и в то же время вогнала, так сказать, в азарт. Ей захотелось доказать, что она-то уж наверняка окажется достойна того, чтобы её оставить: в рабстве ли, в учении – без разницы. Что сил у неё для преуспеяния маловато, ей на ум не пришло. – А чем бы ты сама, Бель, хотела бы заняться в этом лаборантстве? – спросила она. – Знаешь, от братьев-ассизцев, можно сказать, на днях отделилась малая ветвь: женский орден кларинд. Самим братьям надоело надзирать над мирской обителью сестёр, вот так оно и вышло. Ты, может быть, слыхала, чем занимаются ассизцы? Не просто выращиванием лечебных трав и составлением снадобий. Они пытаются приручить растения таким образом, чтобы выращенные на грядах были не менее жизнестойки, чем дикие прототипы, но в то же время не выламывались из общей природной гармонии; а пользы человеку от них было бы больше, чем от диких. Уже давно кто-то из ассизцев открыл наследственное вещество, которое в Рутене именуют «хромосомы» и «геном»; и теперь монахи пробуют на него влиять, и не без успеха. Так вот. Я бы хотела попробовать похожее с живыми существами. Правда, сёстры-кларинды пока рискуют лишь повторять достижения братьев. Изо всех мудрёных слов Артемидора поняла лишь, что её горячо любимая подруга желает несбыточного, и эта дерзость окончательно её пленила. – Что же, – ответила она, – делай, что задумала, а что до меня – мне терять нечего. Куда ты наймёшься, туда и я: авось пригожусь. Так наша героиня поддалась мягкому внушению со стороны и даже не заметила того. Секрет подобных манипуляций, практикуемых Бельгардой, со временем стал ей виден как на ладони, но от того уважение и восхищение старшей по чину нимало не уменьшились, напротив – возросли. К тому же их уход из Ромалина как-то быстро сладился: должно быть, судьба ворожила или связь с правящим семейством и, во всяком случае, живыми мечами, старым и малым, поддерживалась исправно. В избранные обители и оттуда в столицу летели письма – голубиная почта по всему Вертдому работала не хуже любой новомодной, взятой на пробу из Рутена. Почтарей набирали из турманов, виртуозно и жёстко натренированных в своём деле. Заодно поддерживали в надлежащей форме охотничьих ястребов и кречетов. Последние номинально работали охраной, однако в воздухе нередко сталкивались интересы различных партий. Иными словами, одинаковые послания приходилось поручать двум-трём почтовым птицам – какая окажется удачливей. Так что Артемидора не особо удивилась, когда оказалась на большой дороге с аршинной котомкой за плечами (называемой по новой моде «рюкзак») и Бельгардой, запряженной сходно, по левую руку.

Их длинномерная поклажа оказалась страшной только с виду: больше всего места занимало стёганое одеяло, сшитое мешком и снабжённое капюшоном, так называемый «спальник». Также Бельгарда несла котелок для варки и похожую на паука горелку, хитроумно работающую «от расщепления воды», как она выразилась. Доре был поручен «стратегический запас» продуктов – на случай, если прекрасным паломницам не удастся вытянуть из доброхотов достаточное количество милостыни. Остатки приданого Белы они разделили по-сестрински надвое и зашили в пояса. Это называлось «неприкосновенный заём» или, по новой словесной моде, «энзе». Стоило им покинуть ромалинские пределы и приделы, как мир засверкал юными красками. Стояло самое тихое и благодатное время для этих мест – начало осени. Дни стояли тихие, солнечные, ночи крупнозвёздные, ветер ещё не успел повернуть с суши на море и принести на землю сырость. Урожай с полей и гряд собирали явно в расчёте на то, что мимохожий человек колосьями полакомится, а в крепко, на совесть смётанном стогу ночевать было куда уютнее, чем на верхнем ярусе трактира. Хотя и в тамошних конюшнях стыдились стелить лошадям прошлогоднее сено – брали свежее и огромными охапками. Не раз приходило в голову Артемидоре, что их обеих накрывает незримый ореол чьего-то благоволения. Бельгарда день ото дня становилась бодрей – осанка выпрямилась, плечи развернулись, будто и не тяжесть несла. В манерах и улыбке появилось нечто непривычно озорное, даже мальчишечье, походка сделалась размашистой, кожа словно покрылась смугловатым глянцем, даже светлый волос раскудрявился. Артемидоре тоже передалось это победное настроение, хотя куда уж ей самой больше кудрявиться: без того жёсткие косы что повитель. И загорелая она не от солнца, как подруга, а сама по себе. Эрв только и делал, что попрекал жену мужичьей да морянской кровью. Шли наниматься они в неближнюю обитель, которую наметила Бельгарда как самую щедрую на учёности всякого рода. Но добрались туда много раньше, чем хотелось разошедшейся Доре: не успели ни особо запачкаться, такая тёплая была вода в ручьях и придорожных лужах, ни, тем более, обзавестись проворными спутниками. Последние нередко обретаются в соломе и пользуются людьми как удобнейшим средством передвижения: вроде почтовой кареты с бесплатной кормёжкой. Иными словами, когда за очередной грядой багряно-золотого леса встала башня из похожего на зарю камня, знакомая Доре по рисункам, женщина ахнула от восхищения и разочарования сразу. – Это кларинды, Бела? Мы близки к цели? – спросила она. – Да, они самые, – ответила подруга. – Но быть близким – вовсе не значит, что исполнение не замедлит. Цель не стрелковая мишень, как понимаешь. Внутри цитадели обретаются лишь свои. Я тебе говорила о секретах выведения сортов и пород? Конверсы работают на полях и делянках, живут в своих хижинах или бараках под сенью огромных башен, а нанимать их монашки выходят из своих стен в определённые дни и часы. Поля и делянки начались незамедлительно после этих слов. То есть вначале Дора принимала их за луг, из которого кое-где лезла юная поросль, постепенно переходящая в опушку леса, но потом поняла, что деревца и кусты – это живая изгородь, что делит обширное пространство на не совсем правильные четырехугольники. Если цитадель учёных монахинь была внедрена вглубь древес, то окультуренная равнина была увенчана сооружением куда более скромным: приземистой двухэтажной казармой из лиственницы, с гонтовой крышей. Крышу явно починяли: на крутом скате маячили две фигурки в буро-зелёных рясах, одна пристально ковырялась в черепице, видимо, заменяя подгнившую пластину, другая ради неких своих целей оседлала полуоткрытое мансардное окно. Со страху Артемидора не поняла, рама то была или створка. – Что, и нам так придётся? – с неким унынием показала она подруге на картину. – Это ведь женщины. – Посвящённые мастера, – возразила Бельгарда. – Не простые работницы без году неделя. Нам с тобою такое не поручат, не бойся. – Конверсы?– Да нет, законные сёстры. Хоть и не очень им удобно в длиннополом, за свои заслуженные цвета крепко держатся. И уж явно не послушание проходят, а настоящей работой заняты. Там ведь внутри явно теплица, а снаружи висят горшки с рассадой и капают. – Ничего себе у тебя глаз намётан. – Я только предполагаю. Пока они так выясняли, что к чему, к ним подошли. Крупная монахиня вполне экологичного вида с полуслова поняла, кто они и что им требуется, и проводила в другое, исправное крыло, где обнаружились и соседние места в дортуарии, и небольшая купальня с подогретой водой, и не очень вонючая латрина, и трапезная, по причине вечернего времени накормившая лишь объедками и поскрёбками, но вполне питательными и даже вкусными. – За один такой уют стоило бы наняться, – заметила Дора, немного разомлевшая от чистоты и сытости, устраиваясь между льняных простынь. Ткань была грубоватой на её прежний дворянский вкус, матрас и подушка ощутимо кололись всеми чешуйками и соломинами, одеяло, откинутое в сторону, в далёкой Европе назвали бы солдатским, но взятое вместе это казалось не просто добротным – выше всяких похвал. – Верно рассуждаешь, – промолвила Бельгарда. – Так здесь и делают. Работают за еду, воду и кров над головой. А к тому же и учатся всяким непростым вещам. Это дорогого стоит – да хоть всю жизнь на такое клади, не окупишь. IIIЗасыпая в новом месте, Дора мимолётом подумала, что с Беляной ей повезло, И хоть в речах подруги явно мелькают сложные и далеко идущие цели, приходится ей доверять и на её водительство полагаться. Кому она, Дора, сдалась на воле, даже если снова в мужнее рабство идти?«Держись сильней этот якорь, якорь не подведёт», – подумала женщина чужими словами и провалилась в незнаемое. Ранним утром как раз прибыла мать приоресса со спутницами – делать смотр новоприбывшим. Старшей из монахинь было лет сорок пять, рот и щёки будто свёклой крашены, глаза маленькие, острые и насмешливые: вонзались в серёдку, как буравчик. Если Дора ожидала, что сейчас последует речь о всяких высоких материях вроде долга¸ веры, прав и обязанностей, какие закатывали ей муж и священник, то она неминуемо бы разочаровалась. Но после месяцев бессемейной жизни любой пафос её попросту смешил. Однако старшая лишь спросила:– Читать-писать умеете?– А что, по нас такого не скажешь или в точности до наоборот? – спросила в ответ Бельгарда. Приоресса хмыкнула:– В общем, берите обе по бумаге, разбирайтесь в них, как умеете, и чтобы к вечеру мне были подписи, что ознакомились и не имеете сказать ничего против. Иначе ни еды, ни ночлега. А пока берите корзины вон там, у выхода, и ступайте хмель собирать – уже слегка перестоял, любые руки на счету. Хмель был Артемидоре знаком. Дома он лез изо всех щелей и во все щели, замок до самых холодов стоял как в зелёной шубе. Монастырский был, по сравнению с ним, ручной: стоял склонёнными рядами, опираясь на невысокие плетни, шипы были короче, шишки крупнее. Оттенок преобладал зеленовато-лимонный, но лепестки кое-где начали буреть. – Условия я наизусть выучила, даже не думай, – говорила Бельгарда, сноровисто обрывая плотные соцветия. – Десять лет – это в любом случае не навечно. Содержать тебя в пристойном теле обязаны, тут им не богадельня, обители выход сырья требуется. Стоянием на молитве не обременяют – не лаборантское дело. Ах да: лаборанты – те же конверсы, но с упором не на грубую работу, а на более тонкие и умственные занятия. Зато будут нас пробовать во всех ремёслах, приглядываться к ухватке. Где смётку проявишь и в чём преуспеешь – на то натаскивают с особенным усердием. И вот сообрази: что лучше всего получается у человека? Да то, что ему по душе. Двуручные корзины оказались небольшие и в единый миг наполнялись доверху. Артемидора быстро поняла, почему: тот же час подошли девочки лет девяти-десяти, что стерегли пустую тару, сменили её на полную и поволокли с поля, где их уже ждали телеги. – Проще было бы все лианы оборвать, всё равно упадут и увянут, – деловито заметила Бельгарда. – Но этот сорт цветёт подольше законного месяца, так что придётся не раз ещё наведаться. – А девочки – неужели работницы, как и мы?– Думаю, вольные. На послушании или потомство лаборанток. Никто с ними возиться не расположен, а им самим такое дело не в тягость: днём одна забава, а к ночи надышатся хмеля – спать будут крепко. Знаешь, что перезрелый хмель в подушки кладут?– А вид у всех такой важный! – улыбнулась Артемидора. – Будто это мы на них работаем. Сама же вспомнила, как Эрвинд, тогда свежеиспеченный отец, которому не надоело гордиться потомством, потратил часть шальных жениных денег, соорудив образцовую детскую комнату на иноземельный, рутенский манер: мягкие подстилки и обивка на стенах, игрушки без твёрдых углов и граней, кислотные цвета. Во дворе потеснили старые деревья и кусты, раскатали мелкобугорчатое покрытие, на него поставили качели-карусели, горку и лабиринт (мало им садового, из стриженых кустов). Всё одинаково округлое, пронзительно-яркое, инородное. Молодую мать насторожило, что оба ребёнка прямо влипли в это буйство, и она стала наводить окольные справки у купцов. Когда ей вкратце объяснили, заметила: «Вот приобыкнут к кислотным краскам – немудрено будет и к самой кислоте потянуться, в точности как вам, заморским выходцам». Но поладить с Эрвиндом не смогла. Пронзительные цвета – цветами, а ведь и он, и она купились на очевидную безопасность всех детских вещей. Что уж там в будущем, а не уколются, не порежутся и не зашибутся. «А вырастут – как бы не стали, как их отец, хвататься за горячее вместо тёплого и острое взамен тупого, – вдруг кольнуло её саму. – Чутья к опасности не появляется никакого. Эрвинда ведь отец с матерью хоть иначе, но по сути так же берегли. Везде по рутенскому примеру творят детям свою малую ойкумену: безопасную, ручную, легко изменяемую. После такого им невдомёк, как обращаться с реальной вселенной. Покорять? Ломать через колено? Сдаваться на милость?И, так сказать, по смежности подумала вот о чём. Те девочки тоже хватались невзначай за её руки или подол: когда торопились перенять полную корзину. От этого делалось как-то по-особому приятно и надёжно, хотя Дору не окатывала волна приторной нежности, как когда то же самое делали её сыновья и дочки. К вечеру обе женщины подписались под условиями найма – или рабства, если кому угодно. Отдали по назначению: не приорессе, а одной из дежурных монахинь – и получили в обмен по тяжеленному заступу. – Завтра с утра начнёте ямы для буртов копать, – сказала та. – И обводить траншеями от дождя и прочей воды небесной и подземной. Урожай корнеплодов нынче ждём богатый. Знаю-знаю, мужицкая это работа, да где же нам столько мужиков взять? Учитесь сами справляться. Тут Бельгарда толкнула Артемидору под локоть и прошептала:– Хорошо прочитала условия или снова на меня положилась? Отчего, думаешь, мужчин в конверсы не берут, разве что в составе семейной пары? Работа на обитель здесь зачитывается как послушание. Отбудешь лет пять-десять, как настоятельница решит, – и в монашки без испытательного срока. Тем девочкам-послушницам куда меньше повезло. Рутенцы называют такое подвешенным состоянием. «А если я не захочу постригаться? – подумала Дора. – Менять одну неволю на другую, сугубую?»И всё-таки приняла рукоять, отполированную сотней рук, почти с благоговением – как рыцарь меч. Поставила в изголовье теперь уже законного своего ложа, повернулась лицом к Бельгарде – и заснула так сладко, словно в тощую подушку зашили добрую горсть того хмеля, который они собирали. На следующее утро, когда задинькал побудку утренний колоколец, ни подруги, ни её орудия рядом не оказалось. «Видать, не терпится ей, – подумала Дора, торопливо ополаскиваясь, проборматывая молитву и глотая завтрак живьём, не разбирая структуры и вкуса. – Ладно, захочет – отыщется». Водрузила лопату на плечо и пошла вкалывать в общем строю. Готовить бурты – работа для здорового человека не такая сложная: горизонтальными ударами снимаешь дёрнину, если есть, скатываешь в трубку и роешь вглубь на штык лопаты. Только штык должен быть хорошо заточен. Здесь с этим было в порядке: и хотя привычные к делу работницы на подходе к месту разбились на пары, Артемидора решила рискнуть – попробовать одной. К её удивлению, дело спорилось: сытная еда прямо бросалась в руки и ноги. Ещё это немного походило на игру в шахматы за обоих противников, к которой Дору приохотил муж. Собственно, воспитывал он в ней спарринг-партнёра, если выразиться по-рутенски, то бишь девочку для битья, но когда она достигла кое-каких успехов, стал скучать за доской. И то сказать: какому бойцу охота самому быть битым. Так вот и сейчас Артемидора попеременно меняла сторону, налегая ладонями на дерево, ногой – на железо и стараясь не слишком медлить с ходами. Уже почти вся трава – была она не особо густой – была снята и отложена в сторону, когда к ней подошла другая женщина. Молодая, даже миловидная, но вся – какое-то сплошное уныние. И орудие не тащила: волокла за собой по дёрну. – Ты ведь новенькая? – спросила женщина и, не дожидаясь ответа, продолжила:– Давай я к тебе пристану. Зовут меня Элисса, я золотошвейка и оттого меня не любят брать в пару. Ну куда это годится – портить такие искусные руки, как мои, даже если им прямо сейчас не находится работы! Говорят, глаза побереги, свежим воздухом подыши – вам обоим это полезно. – Да становись, если хочешь, – ответила Артемидора, слегка оглушённая этим потоком речи. И вдруг почувствовала, как внутри Элиссы закрутилось подобие чёрного пустынного смерча, всасывая в воронку всё живое вокруг. Отстранилась, тряхнула головой, отгоняя наваждение, – мир вроде успокоился, только на плечи словно навалилась тяжесть. Так вроде бы и время слегка приустать?– Можешь не ворочать своим заступом, – продолжила она. – Я пока и одна справляюсь: не могилы же копаем. – Ага, – согласилась женщина, – ты быстро работаешь. Сейчас тебе репу или брюкву понесут, так я на подхвате буду. А там, глядишь, и трапеза скоро. В самом деле: едва народ понял, что очередная ёмкость под корнеплоды готова, как девочки-послушницы, что незаметно толклись где-то в ближайших кустах, выстроились в шеренгу и начали передавать друг другу по эстафете сетки с клубнями, похожими на чумазых поросят. – Это ещё что? – поинтересовалась Элисса. – Вроде на обед нам такого не подавали. – Да картофель рутенский, мам, – объяснили ей. – Только наши монахини над ним немного поколдовали, чтобы серая гниль не заводилась и морозец не брал. Оттого он и розовый такой. – Картофель знаю, едала, но этот на себя не особо похож, – кивнула Артемидора, выпрямившись и опершись на древко. – Здоровый больно. Ты – как тебя звать? Ты лучше скажи, почему не на уроках сидишь. Или принято так?Спрашивая, она невольно блюла свой интерес: ученье ведь было и ей обещано. И тайком язвила Элиссу, которая, похоже, своими искусными ручками и земли не касалась. – Пока не до штудий, страда ведь, – важно ответила девочка – по виду лет четырёх-пяти, рыженькая, востроносая и конопатая. – С уроками успеется наверстать, сёстры говорят – здесь повторение пройденного. Говоришь «поколдовать», а думаешь – «направленно изменить геном» и формулу как наяву перед собой видишь. Говоришь – «приобщить к крови», а на самом деле сделать массивное переливание. Ай, забыла! Кличут меня Зигрид. Артемидора подивилась как её уму, так и простецкой речи. Но так как стояла Зигрид даже не первой, а где-то третьей в эстафете, – продолжить забавную беседу не получилось. Сначала было легко принимать сетки и выворачивать их над землёй, но куча росла, приходилось бегать кругом и выравнивать её, чтобы разместить новую порцию. Хорошо, девочки были лёгкие и ловкие, словно обезьянки, и споро карабкались наверх – помочь старшей. Про Элиссу в суматохе забылось: ничего не делает, ничем себя не проявляет – клякса на лике природы или попросту медуза, такая вот – со щупальцами вместо конечностей. «Она ведь брюхата, недаром воздух был нужен обоим. Ей и дитяти, судя по роду местоимения, мальчику, – сообразила Артемидора, в очередной раз переводя дух. – Потому, наверное, и поручили то, к чему она никак не расположена. Чтобы уж точно ничего не делала». Породистая картошка всё не кончалась – будто на глазах распухала и наливалась мощью. Плечи ныли, руки отваливались и, наверное, отвалились совсем: она перестала чувствовать их как живые. Цепочка детей на дальнем конце линии застыла, но Артемидора не обратила на это внимания. Как вдруг раздалось громогласное:– Бросай в кучу последнее, штык в землю – пошли домой! Что в куче – то и в миске! Обед поспел!За длинным, как трудовой день, столом Бельгарда, наконец, нашлась. Весёлая и довольная. – Я как-то не очень смыслю в земляных работах, – сказала она, копаясь ложкой в похлёбке на своей стороне миски. Артемидора звучно мела со своего конца. – Мы девочкам корзины грузили, чтобы в бурты не попало гнилое. Знаешь, почти не выбрасывали ничего, и всё такое ровное, сухое, словно подогнано под один калибр. Картошечные бомбы. – Угм, интересно. – Я на глазки полюбовалась… Ладно, потом. Ты ведь познакомилась с Элиссой, как мне того хотелось?Артемидора подняла голову от еды:– Ну да. Так это было подстроено?– Ничего сложного: она без пары всегда, ты – сегодня. Как тебе – не она, то, что внутри?– Страшно, – вздохнула её собеседница, – словно упырь какой-то. Знай сосёт. Что за существо она в себе прячет?Бельгарда покачала головой, усмехнулась незло:– Чутьё у тебя дай всем Терги. Но в повитухи тебя не возьмут. Двое там. Женщина обладает редкостным свойством зачинать сразу мальчика и девочку. Не из одного плодного яйца, которое в самом начале разделилось: такое – казус много больший, но… как сказать… не являющийся нормой и оттого для кларинд бесполезный. Это не мои слова, я бы так не рассудила. А вот разновидные зародыши, словно у матери двурогая матка, такое…– Она ведь не собака и не кошка, – перебила подругу Артемидора. – Даже если сёстры хотят перенять и перенести на селекцию скота – здесь ведь не скот. – Продали Элиссу монахиням именно что как скот. Собственный муженёк – немалые деньги взял у монастыря под залог семьи и не выплатил: то ли прокутил, то ли истребил иным образом, более затейливым. Беспутный он, говорят. Был когда-то златокузнец не чета многим, да не удержался в деле: неправду, видно, говорят, что талант не пропьёшь. Вот домашние и отрабатывают. Кабала получилась по сути вечная. Сам-то на свободе, рад, наверное, что мужчинам кларинды особо не доверяют. А мать с дочкой-первенцем живут у стен. – Зигрид у неё одна? Тогда отчего же ты сказала…– Было двое, как и сейчас двое. Мальчик вот так, как нынче, хотел жить со всей яростью – всё всасывал в себя. И отец хотел его одного. А когда девочка каким-то чудом вывернулась и одолела – ну вот и вышло то, что вышло. – «Чудо», наверное, совершилось с помощью доброй лекарки из местных? – совсем тихо добавила Артемидора. – А ты бы хотела, чтобы появился на свет такой вот… лихой упырь? Без души, с мозгом в булавочную головку и отцовым норовом?– Откуда тебе-то знать. – Кларинды знали, – отрезала Бельгарда. – Видели насквозь. И защитили доброе. Приложив не так уж много усилий: знаешь, внутри чрева родственной любви никогда не бывает. По крайней мере, у людей, а не у древних богов, которые там норовили совокупляться. – Что же теперь? – спросила Артемидора, пропустив мимо ушей срамной намёк. – То же самое, только Эли теперь под присмотром. Худа для неё и от неё не допустят. С этими словами её подруга поднялась с места, и обе пошли копать обводную канавку в четыре руки. А про Элиссу благополучно забыли. Или, вернее, Артемидоре так показалось. Она было хотела спросить, зачем испытывали её проницательность по поводу золотошвейки, но как-то н6е пришлось к слову. Словно мхом затянулось. IVРабота на сей раз показалась Доре несложной, но нагоняла сон почище хмелевой подушки. Тем более в совокупности с сытной едой: работниц здесь кормили незатейливо, но весьма старательно. А на следующее утро обеим подругам принесли одежду, что отличалась от монашеской только цветом – серым вместо зеленовато-коричневого – и тем, что носили её в распояску. Клобук с листовидными прорезями для глаз был, а узорный кушак с двойной спиралью отсутствовал. Зато на левую руку каждой надели серебряный браслет с выгравированным именем – такой хитрый, что и не снять в простоте. Радоваться этому, по правде говоря, не хотелось. – С этого мига кларинды за нас отвечают. Кормить, учить, задавать работу, – сказала Бельгарда, но в утешение или нет – рассудить было трудно. Наверное, за маленькую Зигги отвечали с самого рождения – золочёный обруч со словами «Sigrid Conversa» – «Раба Зигрид» – порядочно втиснулся в кожу. И ещё одна перемена: вскорости повели их в большую залу, где начались лекции. Женщин оказалось много, причём разных возрастов – иные были совсем ещё дети. Сидеть всем пришлось на охапках соломы, брошенных прямо на пол. Бельгарда не преминула заметить, что в низких ларях, где спят монахини, солома не такая нарядная и меняют её пореже. – К тому же напоминает древний рутенский университет, где все студенты на сене-соломе сидели. Сорбонну или… хм… Саламанку. Или легендарную Шоломанку, где драконы учили смертных магии в обмен на пожизненную службу одного из них. Её рассуждение было явной и неуклюжей попыткой сострить на всеобщем вертском волапюке, которым является как раз русско-рутенский. Но Артемидора не вникла, потому что вся сделалась вниманием. Это было травяное волшебство. Положим, жена сеньора и без того слыхала о клетках и вакуолях: ей даже показывали их вживую – арбуз на разлом, бутылочная пробка под микроскопом. Но о зашифрованной жизни, скрученной внутри «ядра», как двойная пружина, и рвущейся воплотить себя в инертных тканях, никто до сих пор не упоминал. Ни Эрвинд, изо всей рутенской контрабанды признававший лишь «огнестрел» (там тоже были пружины и взвод) и солярные байки, то бишь скутеры, работающие от солнечных батарей, куда больше распинался о методе, позволяющей приручить и совершенствовать «текнику» с помощью капли своей собственной благородной крови. Эту каплю требовалось добавлять в машинную пищу, воду для охлаждения или просто запускать внутрь: как выйдет. «В крови ведь тоже имеются такие вот «кодовые» записи, как бы паспорт владельца, – подумала новоиспечённая конверса, нет, лаборанта. – Они делают твоё оружие и орудия дальней роднёй тебе самому. Вот и вся магия нашей новой Шоломанки». Так она усвоила сегодняшнее знание и вплотную приблизилась к завтрашнему. О том, как получаются новые животные и люди. И некоей мимолётной тенью – о том, как возникают заговоры против жизни короля-ребёнка, чья алая влага уж безусловно благороднее любой иной и более прочих пригодна для колдовства. – Ты верно мыслишь и правильно учишься, – прошептала ей подруга. – Сразу видно истинную женщину. Муж берёт реалии поодиночке и выстраивает в логическую цепь. Жена принимает в себя весь клубок сразу, даже не пробуя распутать, действует согласно его связям – и тем побеждает. – О, я понимаю. Разница между живым и мёртвым знанием?Они так увлеклись, что не заметили молчания, которое воцарилось в зале. – Новициатки, – раздался тут властный и мягкий голос монахини. – Ваша обязанность – молчать и слушать, а если вашего терпения на то не хватает – будьте готовы терпеть экзекуцию. Таковы писаные правила. Или вы пока не научились писать-читать как должно?Артемидора хотела спросить у подруги, правдива ли угроза, но остереглась. Вспомнила кстати, что Эрвинд прилагал-таки руку и кожаный пояс ко всем детям, помимо младшенькой: это невзирая на стремление перенять заморскую воспитательную моду. Так вот всё и шло одной плотной массой, перерываясь только на еду и сон. Труд нимало не отличался от учения, учение было таким же в точности трудом, то и другое перетекало одно в другое и связывалось действием, а оттого давалось Артемидоре на диво легко, словно день ото дня крепли телесные и умственные мышцы. Кормили их, как всегда, незатейливо, но сытно, а сны приходили яркие, памятные, будто некто вырезал их изнутри на лобной кости.

Играючи она освоила скорое письмо особыми «стенографичными» закорючками – оказалось трудно полагаться лишь на одну память. Усовершенствовалась в быстром чтении: лаборантам можно было заказывать книги из монастырской либереи, но ненадолго и чтобы руки были хорошо отмыты. Впрягалась понемногу в латынь – такую странную, что её бы не признал своей ни один римский гражданин. Хотя какой уж здесь, в Вертдоме, Рим – за семью морями и семижды семью высокими радугами! Латинскими были имена деревьев, цветов, трав и монахов мужской половины ордена. Оттуда же шли медицинские ярлыки, которые навешивали на снадобья и травы монастырского садика, шедшие на изготовление микстур, тинктур, пилюль и декоктов, и на пузырьки и коробочки с ними самими. В эти дни и месяцы Артемидора близко сошлась с даровитой малюткой Зигрид, тем более что Бельгарда то и дело норовила отлучиться по своим непонятным делам, приходя лишь спать. Ей было можно, она иной раз умела объяснить получше тех, кто преподавал, – чем и занималась на ночь глядя, невзирая на то, что подругу клонит в сон. А востроносенькая, рыжая и по-летнему веснушчатая девочка была рядом весь день: в саду или на огородах старалась помочь, на лекциях притиралась к самым коленям старшей женщины. Умом они обе были вровень – не то что ростом. Близилась зима. Даже не так: стояло на пороге время, не дающее пощады. Потускнели краски неба и леса. Увяла, пожухла и пала на звонкую от заморозков землю листва, чтобы стать перегноем. В еду лаборанток начали добавлять пряные семена и травки, чтобы разогнать кровь по жилам: топили в спальнях не очень, берегли дерево. Под одеялами, набитыми овечьей шерстью, спалось крепко, но поутру случалось разбивать корочку льда, затянувшую поверху умывальный жёлоб со множеством сосков, и Артемидоре при взгляде на него всякий раз приходила на ум Элисса. Видела она мать своей любимицы раза два, и то мельком: была глубоко на сносях, обширное до безобразия чрево колыхалось будто студень и временами дёргалось, груди набрякли и оттопыривали рубаху под вечно распахнутым полушубком: всё её старались-кутали, но Эли, по её словам, ну совсем дохнуть не могла дохнуть в тесных завёртках. Зигрид старалась побыть с матерью подольше, но зала для учения манила девочку куда больше, чем унылая брюхатость, которая длилась без малого лунный год. – Отчего мне всё кажется, что с мамой Зигги ничего не делают? – тихомолком справлялась она у подруги. – Не кажется, – сердито отвечала Бельгарда. – На сей раз только присматриваем за той войной, что происходит внутри, и пытаемся спасти что можно. Муж, Арвид этот, не хочет и жену на то же подначил. Он вообще свободный и управы на него не имеется, а она хоть и раба, но кое-какие безусловные права имеет. Артемидора слегка удивилась тому, что имена двух мужей, Элиссы и её собственного, так совпали, но спросила о другом:– А почему он распоряжается? Вроде бы своё право заложил. – Расчёт у него. Больше пользы монастырю от приплода, больше работников вырастет лет через десять – и долг будет выплачен скорее. Уболтал всех, что называется. Я-то многое понимаю, да не имею права говорить на советах. Так всё и шло не торопясь, пока однажды случилось нечто направившее разумение Артемидоры по дороге, которой ему надлежало шествовать всю жизнь. В разгар зимы их повели в оранжерею: вначале всего несколько человек, от которых требовалась помощь. Ну и Зигрид, разумеется, оказалась среди них – самовольно ухватилась за полу Артемидоры. Бельгарда явилась тоже: что даже несколько удивляло, правда, лишь вначале. Они были закутаны с утра, и оттого в раздевальне их сразу опахнуло влажным жаром, обдало невообразимой смесью благовоний и зловония, гнили и свежести. – Скидывайте себя всё, – приказала старшая монахиня, – вам тут до семи потов горбатиться. – Так-таки и всё? – пошутил кто-то. – До нитки, словно в храме Энунны?– А что – розог захотелось? – отбрила сестра. – Это мы мигом, только от прутья от куста отделить. Наисвежайшие. Голос у неё, однако, был на удивление нестрогий. Соль же обмена остротами была в том, что уважаемый в Сконде приют священных блудниц практиковал и не совсем обычные способы ублажения своих поклонников. Немного, скажем так, кровавые. И вот все они без разбора на старших и младших носили на гряды и в кадки духовитый перегной, сощипывали зрелые гвоздики бутонов и листы с мускусным запахом, терпкие на вкус лепестки. Артемидора не удерживала в голове названия всей этой благости, но Зигрид обещалась помочь: тепличная атмосфера не действовала ни на её смекалку, ни на телесную бодрость. Кое-кто из взрослых женщин, однако, задыхался, отпрашивался подышать морозцем, но почти тотчас прибегал назад и с охотой впрягался в общее дело. – Здесь же чисто рай земной, – говорили они, Артемидора же удивлялась: конечно, свежая зелень и яркие цветы в эту суровую пору редкость, но ведь не более того. И привольного весеннего буйства не видать, и летнего изобилия, и осенней пышности красок: иные стволы как нельзя более похожи на скелеты или экспонаты гербария, только объёмные. Отпустили их куда раньше обыкновенного и велели погулять до вечера на свежем воздухе. Только чтоб не нараспашку, как некоторые, добавила старшая. – Что там за колдовство было? – спросила Артемидора Белу. – Ну, что всем было томно и весело. – Не колдовство, – с охотой разъяснила подруга. – Цветы, да и всё растение, испускают запах, способный привлечь тех, кто опыляет и временами служит кормом. Слышала уже про росянку и раффлезию или нет? Запах же – крошечные частицы вещества, отделяемые от него токами воздуха. Само это вещество в растениях называется феромон. Их много разных. Думаю, вам на днях про него объяснят, но вряд ли скажут, что оно способствует усилению плотской любви и привязанности. – Любви? Но мне, да и прочим лаборантам, стало почти дурно!– Вам такого не нужно, вы не обычные женщины. Зигрид вообще не созрела. Может быть, увязалась за тобой напрасно и это на ней скажется. Хотя, думается, одного раза недостаточно. – Феромон – наркотик?Бельгарда покачала головой:– Ты наслышана о конопле и опиатах, хотя знаешь пока мало. Нет, здесь не то. Про алкалоиды – не путай с алкоголем и анималькулями – говорят, что это в той же мере ядовито, в какой целебно. Так устроен мир. Женщина в пору, называемую расцветом, тоже испускает запах, притягивающий мужчину, и детёныш зверя мечен им ради защиты от тех, кто заматерел и может обидеть. – А почему на меня не так уж сильно подействовало?– Откуда ты знаешь, как? Вот заснёшь и проснёшься – тогда и рассудишь по всей истине. Бела как в чистую воду глядела. Ночью Артемидоре, вопреки обыкновению, было трудно уснуть. Две мысли попеременно вертелись в голове: о запахах, порождающих приязнь, и о женщинах, вынашивающих дитя. «А что, если наша любовь к отпрыскам чрева происходит лишь от дурмана, который они излучают? – спрашивала она себя. – Отвратные картинки растущего плода пахли одной типографской краской. Но ведь сколько людей умиляется не живым детям, а книгам, иллюминированным их портретами и бытовыми сценками, где они участвуют. Какая-то часть души оригинала передаётся копии, с него снятой? Или это я сама другая, чем все остальные, оттого и не чувствую благости?»Тут она вспомнила, что ей говорила Бельгарда по дороге в обитель:– Ты чувствуешь истину лучше прочих. Быстро отходишь от детских флюидов, вообще не восприимчива: простая душа, но попавшая в сферу, где меньше оболванивают прописными истинами. А к тому же ты, пожалуй, морянка, и не на одну-две мелких крупицы. Темна, курчава и прекрасна. Тогда Артемидора слегка застыдилась её слов, а теперь заулыбалась в полудрёме. Но вдруг непонятно как мысль её перескочила на Элиссу, и женщина поняла, что тревожится за нескладёху больше, чем казалось. В самом деле, вся плоть беременной словно ушла в живот, в очертаниях которого чудилось нечто паучье. И на том заснула. VВ полудрёме виделось Артемидоре, что это она носит младенца, связанного с внутренностями как бы грубой алой нитью, и эта нить понемногу выпрядалась, становясь телом дитяти. По мере того, как дитя росло и тяжелело, истончалось и усыхало нутро матери. Всё это женщина, всё глубже уходя в сон, видела как бы внутренними глазами, и ей становилось очень страшно. Так продолжалось до тех пор, пока оболочка материнского кокона не растянулась до предела, и через неё стал проникать дневной свет. Тогда кокон порвался, выпуская новое существо наружу. Женщина завопила от острой боли и какого-то первозданного ужаса – и проснулась. Бельгарды не было. Остальные соседки заворчали на крикунью, но подниматься не подумали, и женщина кое-как уснула опять. А утром, за едой, пришла весть, что Элисса умерла родами, оба ребёнка – тоже. Поговаривали, что от матери и дочери осталась одна как бы шкурка или оболочка змеиного яйца, а сын был раздут столь безобразно, что нельзя было смотреть без отвращения. Он тоже погиб: порвал родовые пути, желая выбраться, перекрутил пуповину и в них задохнулся. Счастье ещё, что страдалица почти не чувствовала боли: пока можно было, давали особое питьё. Зигрид ходила вся зарёванная. Ей разрешили сколько-нисколько отсидеться в пограничной с обителью лачуге, которую отец считал домом, и не ходить на работу и ученье: но девочка боялась оставаться там на ночь, да и днём больше жалась к работницам и монахиням. Теперь вся тяжесть долга легла на двоих, но беспокоило это разве что Арвида. Его дочка просто жила на свете, как получалось: о несвободе ей не поминали, а что до сиротства – в конце концов убедила себя, что мать их бросила ради Заветных Полей. Обидно, да вроде не окончательно: и по-всякому горе снимает. С Полей, по слухам, куда как просто отлучиться – родных проведать. И снова девочку одолевала печаль: отчего даже в глубоких снах к ней не приходят, даже весточек не шлют? Должно быть, все силы на двойняшек уходят. Так и шло по кругу, и, может быть, оттого не рвала Зигрид тонкую пуповину, которая хоть как-то соединяла её с прошлым. Её папаша и раньше был не сахар медович, а овдовев, сделался беспричинно зол. Еле уговорили заняться хоть каким-либо делом; так он вместо того, чтобы кое-как, к примеру, плотничать, нанялся в золотари – нужники за монастырскими сёстрами чистить. Расположены эти места были во внешней части внешних стен, выгребные ямы открывались наружу, и оттого лаборанты потихоньку и тайком от старших сплетничали, что теперь он куда ближе к запретному городу, чем они сами, и может обонять несказанный аромат застарелой девичьей святости. Прошло несколько лет, наполненных событиями, не такими уж весомыми, если судить со стороны. Кормили вообще от пуза – по всей видимости, Бельгарда со своими евгеническими прожектами добралась-таки до здешнего скота, потому что в сметане от здешних мелких коровёнок не просто ложка стояла, но продолжала стоять, когда сосуд переворачивали кверху дном. Работу, что головную, что телесную, спрашивали всё строже, правда, до часто сулимых эпитимий дело не доходило: знание, казалось, сочилось из Артемидоры, как мёд из свежих сот. Оно стало уже не бременем, а самой плотью, перейдя некий негласный предел, и как бы само манипулировало любой не особо мудрёной жизнью, лепя её в нужную сторону. Кроме того, от вольготной жизни Артемидора возмужала и раздалась в плечах, все очень хвалили смугло-розовый цвет её лица и крутые завитки смоляных кудрей, достигающих пояса. Оттого её то и дело тянуло глянуть в зеркало – рядом с умывальней был приклеен квадратный кусочек стекла, на подходе к аудиториям для теоретических занятий висело прямо-таки стоячее озеро из хрусталя с бисквитными берегами (фарфор такой неглазурованный). Старшие ни в ком не поощряли кокетства, в их кельях ничего такого отроду не заводилось, но надо же было соблюдать телесную чистоту и аккуратность?Зигрид было начхать и на кокетство, и на скромность с аккуратностью: на тощем и гибком, как ремень, теле к десятому году жизни проклюнулись грудки, такие твёрдые, что протирали одежду спереди. Её то и дело норовили отловить и переодеть: круглый год ходила буквально в рубище, долговязое тело сплошь усыпано царапками и веснушками, вихры цвета свежей соломы вечно растрёпаны – оттого, что спать на ней, родимой, приходится, шутила она, посверкивая зелёными, как озимь, умнейшими глазами. Ночевала девочка, однако, по большей части в приличной постели и на хорошем белье: Бельгарда из неких смутных соображений уступила ей своё место и переселилась в спальню послушниц, над которыми теперь надзирала. Вот Бельгарда изменилась сильнее всех: куда-то уплыла хрупкая девичья стать, прихлынула величавость. Не верилось, что когда-то отдала себя в залог за прокорм и крышу над головой, да в нём и осталась. С неким изумлением Артемидора поняла, что нежность и красота подруги, что так чаровали в молодости, были всего лишь налётом, сизой пыльцой, как на сливе, а теперь взору открылся нагой глянец. «Бела сделалась холодной, Зигги – тёплой», – думала женщина. Теперь уже они с Зигрид делились своими детскими и полудетскими секретами перед тем, как заснуть: правда, с Белой такое получалось лишь в небольшой мере. Словно стояла между ними некая тайна и запечатывала уста. А их с Зигги кровати давно уже стояли рядом, чтобы не наделать беззаконного шуму. Малышка тихонько смеялась над былыми детскими проделками Арти, ахала, когда та рассказывала о былых странствиях вместе с батюшкой, «пока он не забогател», о том, как она уставала и он клал её в короб с лямками, что нёс за спиной – дескать, мне не тяжко, у тебя вес живой, не мёртвый. И о железном посохе, обкладенном ясеневыми плашками, который помогал наращивать мышцу и легко обращался в оружие. И о лихих людях, что не раз пробовали напасть на дядьку с девчонкой и встречали нежданный отпор. – Грабить нас оказывалось слишком дорого, – объясняла Арти. – Если бы они разозлились, то положили бы нас просто на спор. Но ведь то была я – при дитяти особо не полютуешь. – А с ним самим? С ребёночком? – иногда проговаривалась Зигги. И в ответ рассказывала – таким лёгким голосом, будто это неправда, – как её собственный родитель ещё «при мамце» гонял за нею по всему двору и грозился «отмудохать» за любую «чирошную» вину. Язык её во время сей горестной повести мигом скатывался к мужицкому просторечию. – Но ведь это неправда? – спросила однажды Артемидора. – Он не такой сердитый?И девочка так же легко подтвердила, что нет, сейчас не такой, да и вообще она «заливает для интереса». Правда, иногда батюшка и сейчас подвыпивши пристаёт, рассказывает про своих библейских баб, этих, моавитян и амалекитян… а, это ведь их, Ноевых дочерей, могучие потомки, вот запуталась я. Спрашивает, как бы я поступила на их месте. Муть и скукота полная! Я ему чего, советчица?– Наверное, нет, – отвечала Арти, подсмеиваясь. – У самого ума палата – дерьма лопата. Недаром в золотари подался. Жаль, красавчик ведь уродился. – Вот-вот. Да и раньше много чего бывало, но стоило мне первой попавшейся кларинке в юбку уткнуться – так любая беда не беда, – закончила Зигги. – Оттого я и была так рада, когда они меня насовсем получили. «И меня получили тоже» – думала её собеседница. В самом деле: о прежней семье вспоминалось всё реже и почти сошло на нет: любое горе заплывчиво, как засечка на молодом дереве, любая печаль – что роса на утреннем солнышке. В остальном мир настолько сочился благодатью, что Артемидоре даже хотелось, чтобы произошло нечто роковое, неотвратимое, подобное очищающей грозе… Словом, душа её бессознательно молилась, перебирая набор штампов, истёртых частым употреблением и уже не годных ни для чеканки монеты, ни для высокой печати. И вот накликала. Сразу до этого ей снился покойный муж, только почему-то он был живым и нехорошо деятельным. Оба – Эрвинд и она – сидели лицом к лицу на узком ложе, он ещё и жарко наваливался, уткнувшись лицом в плечо своей вдове, словно без какого-либо внятного чувства. Но работал в ней дай Бог живому… Пока не опорожнился в неё весь и не ссохся, как пустой бурдюк. – Всё похоть моя сдавленная, – подумала было Артемидора. – Надо ли будет в том каяться или я пока не из давших обет?То есть не так прямо подумала – почти без слов. И проснулась в мерцающей темноте будто от неслышного зова. Протянула руку, как сотни раз до того. Зигрид не было рядом. Только холодная лампадка-светлячок отбрасывала, как всегда, холодные зеленоватые блики. «У послушниц должно быть, заночевала, вместе завтрашний урок делали, – вспомнила, успокоила себя. – А там взрослые имеются». Но словно чужими ногами стала в туфли, брошенные с ног перед сном, накинула поверх белой нижней рубахи тусклую ряску, чтобы впотьмах не сочли привидением и не перепугались по нечаянности. Взяла светлячок и побрела. Девичий дортуарий находился в другом конце того же коридора, за десяток шагов до отхожего места. Пользоваться последним мало кому была охота – ставили себе под кровать ночные вазы из грубого фаянса и вечно боялись расплескать. Дверь была приоткрыта внутрь – в бараке не было принято запираться. – Зигги, – позвала Артемидора голосом, почти столь же тихим, как мысль. – Бела, Зигги у тебя?И хоть ей не ответили, чётко поняла: их нет. Даже не так: Бельгарда, может быть, и есть, но затаилась или одурманена сном, а вот девочка…Женщина по наитию двинулась дальше. К другой двери, закрытой туго-натуго, за которой её изощрённому тревогой уху слышалась тихая возня. Понимание иногда опережает слова, действие следует раньше понимания. Она не подумала деликатно повертеть наружную ручку засова или во имя приличий поцарапаться в косяк. С маху врезала плечом так, что отскочили и ручка, и запор, и само дверное полотно. Проехалась по полу, едва не свалившись в мокреть, уронила туда светильник. Счастье ещё, что вовремя уткнулась…Во что?Сперва показалось, что кто-то из монахинь тужится обширным голым задом, двигаясь в сомнамбулическом ритме и отчего-то справляя нужду прямо на полу. Но тотчас увидела торчащие из-за обтянутой сукном и вмиг застывшей спины крошечные, беззащитные ножки…Перекорёжило от омерзения так, что пала на эту спину всей тяжестью, опрокидывая, сдвигая с жертвы. Пальцы, вымуштрованные тяжкой работой, клещами сомкнулись на мягкой, словно масло, шее, вонзаясь в хрящ и дробя кадык насильника. И лишь потом к безымянной женщине вернулись имя, чувство и полное осознание, что, для кого и с кем она сотворила. Зигрид, похныкивая, собралась в кучку, подтянув ступни под себя, и пытаясь утвердиться на коленках. Удавалось ей плохо. Артемидора уже стала рядом, поддерживая. На лицо Арвида, распухшее, синеватое, с вываленным языком, старалась не смотреть: он не мог пошевелить и пальцем и явно отходил. А вот на обрушенную дверь оглянулась. На пороге, очевидно, привлечённая хрипами и возней, столпом застыла Бельгарда. Лицо её выражало негодование, брезгливость и какое-то странное и страшное умиротворение. – Говорила кому-то – раз обе спим на моей кровати, нечего брезговать моим горшком, даже если там моча с кровью, – сказала твёрдым голосом уж никак от неё не ожидаемое. – Не убыло бы от тебя – первые регулы ведь пришли и прошли?– Не знала я, – бормотнула Зигги чуть онемевшим языком. – Он решётку выгнул и выбил стекло. Давно хотел чудесных детей вместо погибших с мамой. А я уже стала как мама. Так он сказал сегодня. – Теперь знаешь, – кивнула Бельгарда. – Встать самой получится? Всё цело? Уходи, не смотри. Попроси старших, пускай тебе помогут. И нам. Что было дальше – Артемидора вспоминала потом как нечто происходящее не на её глазах. В коридоре зажёгся яркий свет, коротко называемый «аларм», перепуганные лаборанты стали было высовываться наружу из спален, но на них зашикали. Рослые монахини в незнакомой коричневой одежде деловито вынесли труп на простыне, обняли за плечи и увели девочку, на ходу отпаивая пахучим снадобьем из скляницы. Остались только подруги. Да, стояли они уже не в месте позора, его намертво прикрыли и запечатали бумагой и поверх неё – красной смолкой. «Как там лампа – небось горит по-прежнему, ничего ни с ней, ни от неё не должно сделаться», – пришло в голову дурацкое. Ибо мысль Доры отказывалась работать как положено. VIОставшись наедине с подругой, Бельгарда саркастически произнесла:– Этот субъект завершил все стадии: человек, скот, овощ, камень. А у нас одно кончилось, другое начинается. Что скажешь на то?– Не могу думать – затрясла головой её собеседница. – Одно понимаю: я убила, как будто я мужчина. Я виновата в чужой смерти. – Ты так сказала, – интонация ответа была утвердительной только наполовину. – Она… ей… Зигрид ничего не станется? Пара-липо-менон. – А, ты припоминаешь. В Древнем Завете женщина считается виноватой в прелюбодеянии, если оно происходит близ стана, а её крика о помощи не слышно. Глупо: рот ведь можно заткнуть. Кляпом или страхом. Зигрид, должно быть, враз онемела: ведь и не женщина совсем. Скороспелка. – Я и говорю. Это я виновата во всём. – Должно быть, мне подмешали что-то в питьё или сено, каким набита подушка. Легла и как провалилась. – Я и говорю…– Знаешь, отчего всё так скверно? Одно дело – душевная рана или клеймо. Метина у девочки останется на всю жизнь, но будем надеяться – от простого испуга. А вот если бы отец ею овладел, то получилось бы как у благородной суки, покрытой уличным кобелём. По примете, такая уже не может родить чистопородных щенят. Или ещё скверней: первый мужчина может заразить свою любовницу таким особым вирусом… Помнишь, что такое вирус? Он напрямую влияет на вещество наследственности. И тогда все зародыши, что не от него, сдыхают в женской утробе. – Во всём виновата я одна, – наконец, завершила Артемидора свою мысль. Грубостей она в упор не замечала. – Не уследила, нужно было Зигрид назад увести. Не попыталась сладить добром. Осиротила вконец. Теперь мне и отвечать. – Ты так думаешь, – кивнула Бельгарда. – И взаправду ответить за свои слова готова? С ходу твоё дело не решишь. – Это ведь очевидно, – невольная убийца понурилась. – Мало ли кто что очами увидел, – возразила подруга. – Одно уж безусловно: среди рабочих пчёлок тебе делать нечего, а глазеть будут. Рассветает: я тебя прямо в цитадель отведу. В иное время подобное приключение показалось бы Артемидоре чудом. А так, когда еле забрезжилось наверху, посреди древесной тьмы да с глубоким сокрушением в сердце, она шла за Бельгардой будто посреди мутного сна. И всё же недреманный разум отмечал для будущего: крутые внешние стены и цилиндрические башни были не серыми, как могло показаться издали, хотя и не розовыми, цвета наступающей зари. На них пошёл белый камень, который как бы лучился поглощённым светом. Внутри стен обитали сплошные кроны и купы, глянцево шелестящие на тёплом ветру, который раскачивал выпавшие из их шевелюр редкие светлые пряди. Независимо от времени года здесь стояла как бы вечная, имманентная весна – иногда жаркая, как внешнее лето, часто бросающая в зимний озноб, а прямо сейчас – по-осеннему мягкая и нежная. А ещё в кустах водились небольшие твари, которые явно были причастны к общему чуду. Артемидора чувствовала, как они раздвигают траву, подходят ближе и обнюхивают, овевая подол рясы ровным тёплым дыханием. … Монастырь как раз поднялся к заутрене, и ждать им пришлось недолго, тем более о событии здесь уже знали. Собрание монашек во главе с дряхлой настоятельницей было торжественным, как папский конклав (хотя общего духовного родителя в Верте отродясь не видывали), и в то же время возвышенно простым. Одежды цвета пожухшей травы перемежались с коричневыми – Артемидора наконец вникла, что вольный народ тоже делится: на учёных клерикесс и умелых стражниц. Мужчинам здесь, видимо, не доверяли тотально. Голоса сидящих в своего рода амфитеатре звучали подобно траве за стеной, она еле вникала в суть и смысл, хотя было ясно, что речь о ней, стоящей наособицу, немного и о Беле. И вроде бы там отпускали шуточки – или ей показалось? Лица были серьёзны, но голоса порхали от одного кругового сиденья к другому. – Да что там вкручивать и выкручивать! – наконец, возвысила голос приоресса. – Верно ведь, матушка Одригена? Выдрать как следует, тем паче сама напрашивается, и переодеть. – По правилу – пять десятков плетей, – пожала плечами старуха. – Так будет годно?«Это не меня вовсе спрашивают, – одёрнула себя Артемидора и невольно повернулась к подруге. – Меня собираются убить». – Ничего не бойся, – прошептала Бела, – нет смысла. И времени тоже. Это будет сейчас, я их порядки знаю. И отодвинулась, пропуская стражниц. Внутри Артемидоры всё ухнуло книзу, она поневоле дёрнулась за Бельгардой, словно прося защиты. Однако твёрдые руки её поимщиц были почти ласковы. Взяли под локти, нависли всем телом с двух сторон – она ещё удивилась, до чего убавилась в росте за последние часы, – и повели прочь. Завели в глухую комнатку с узкими щелями под потолком, со стенами, обитыми мягким. Там стояла скамья – толстый широкий брус на ножках, который выглядел… слово подобралось много позже… Девственным. – Сама разденешься? – спросила одна из женщин. – Можем смотреть в другую сторону, если что. Но пальцы упорно не слушались, немели, как на морозе, соскальзывали с ворота и подола. – Эх, недотёпа, – добродушно попеняли за спиной, – да застынь как есть, мы уж сами. Без затей закрутили одёжки на голову, уложили так, что отчего-то не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Словно курица у меловой черты. Сказали:– Терпи. А ведь первый удар, как она помнила из прошлого, самый страшный, и впрямь был терпим. Почти. Сказали:– Держись крепче за бортик. Тут и началось – до прикосновений калёного железа к спине, приливов и отливов, проливов и отхлывов, солёного вкуса во рту, багряного облака, пурпурного облика перед глазами. Кажется, она кричала, словно в родах, или нет?«Я не помнил боли: я помнил, что она была». Эту фразу из любимого романа она повторяла, пока не потеряла сознания. Очнулась в мягчайшей, будто воздушной перине. «На воздусях». Однако тылом кверху, что вроде бы доказывало реальность того, что произошло. Но вот беззаботный смех – тот опровергал начисто. Бельгарда сидела у кровати, как в тот самый первый раз, когда остались вдвоём. – Пришла в чувство, милая моя? Получила, чего добивалась? Нет¸ не двигайся. Так ссадины разбередишь, что и опий не поможет. Кажется, лицо Арты приняло уж совсем идиотское выражение, потому что смех возобновился. Ты ведь сама этого хотела. Кары. Экзекуции за возведенную на себя вину. Которой не было. Ты защитила невинное дитя от страшной беды, но сделала это как мужчина, вот тебя и грызло изнутри. – Правда, что ли?– Не веришь, конечно. Да поразмысли сама: всё твердила «виноватая я», а меня не слушала. Ну, во-первых: если прощают – вина остаётся как она есть. Наказывают – вина, реальная или возведенная на себя, закрыта. И вот что ещё. Ты поступила, если вдуматься, истинно по-женски. Хочешь чуточку университетской философии? Все отчего-то думают, что это мужчина агрессивен, а его прекрасная половина кротка. Если чуть продвинутся к истине – что она так же агрессивна, но выражается её гнев иным образом: больше на словах и через хитрости. Это всё ерунда. Женщина более агрессивна, чем мужчина, причём именно что по его образу и подобию. Так сказать, бьёт самца на его собственной территории, оттого что у самого паскудного из них есть тормоза и ограничители¸ а у неё нет. Я имею в виду исконные, а не внедрённые в неё воспитанием. В жён вбили модус поведения, угодный мужьям. Не веришь? Пошли дальше, если ты не против. У Арты не было сил возражать, да и забавно сделалось. – Знаешь, каковы причина и корень такого поведения? Мужчину Бог – или Терги – замыслил как защитника. Он по замыслу и призванию должен оберегать от напастей, а не причинять их. А вот мы с тобой, любая из наших сестёр – убийца. Тут нет противоречия с жизнетворной функцией, ибо главное в ней – не дети. Именно женщина проводит мужчину через врата смерти, убивая, съедая и воскрешая обновлённым – собственно, другим и с новым именем. И делает это не однажды, а множество раз в течение одной его жизни. Сама же она если и меняется, то оставаясь самой собою. – Ой, как мудрёно. Запутала ты меня совсем. – Да не это главное. Ты не меня – себя слушай. Это мужчина раскладывает мысль по полочкам, а мы берём целиком: я уже тебе говорила. Он оттачивает оружие ближнего боя. Это тактика, и оружие это – логика. А мы сами по себе оружие – дальнего или отсроченного действия. Это стратегия. Мы умеем предвидеть, угадывать по мельчайшим намёкам и продлевать догадку. Тут Арта поняла, что так и есть. – Я в самом деле умею, – ответила она. – Только вот поверить себе и в себя мне трудно. – Вот за такое тебя, помимо прочего, и выдрали, хотя никому не хотелось. А теперь поверь ещё в кое-что. Отвернись от меня и гляди на табурет. Там лежала аккуратно свёрнутая стопка одежды тех же тонов, что и время года за окном. Монашеская.

– Мы сочли, что испытание порога ты прошла, – продолжала Бельгарда. – Главное для женщины, какова она по своей природе, – не умело действовать, но действовать вопреки всему. Не правильно поступать, но уметь брать на себя ответственность за поступок. Мудрость, опыт и умение приходят, отвага есть свойство прирождённое. Ты отважна. – Постригаясь, надо ведь отречься от мира, – пробормотала её собеседница, ясно чувствуя, что говорит не то. – Зачем отрекаться, если вот он, наш мир, – стоит кругом? И никто не называет посвящение вот этим словом. Хочешь сохранить долгий волос – сохрани, только вне стен его покрывалом укутывай. Да и внутри по большей части будет мешать и лезть куда не надо – завязывать придётся. Вон у тебя какие косы роскошные отросли. – И я не соглашалась, – вывернула Арта на правильный путь. – Может быть, я хотела перебиться эти десять лет и уйти?– Что там снаружи есть, чего не будет у тебя в обители? – возразила Бельгарда. – Всё, кроме замужества. – Дети, – Арта приподнялась на локтях, поморщившись от приступа телесного нытья. – Ах да, дети, – усмехнулась подруга. – Ну, если тебе недостанет здешних уховёрток, можно будет легко поправить дело. В конце концов, в лице юной Зигрид мы спасли обильное чадородие. Слишком даровита для использования в простоте, мы с тобою в подмётки ей не годимся, но что поделаешь. Назначение у неё такое. Последние две фразы Арта пропустила мимо ушей, потому что…– Ой. Она ведь, наверное, с ума сходит теперь. – Нимало. Матушка ушла в запределье, теперь там и батюшка оказался. Тоскует, разумеется, да только насильник остаётся насильником, что бы он на земле ни делал. Но его дочку, в какой-то мере в награду, сделали послушницей с особенными правами, так что пока дурные и благие впечатления слегка перепутались. Ну как, берёшь предложенное?Арта подумала, что разлучаться с любимыми людьми и привычным образом жизни будет совсем некстати. И согласилась. VIIЦеремонии, которая заключается в том, что послушница простирается на земле и её как бы отпевают и хоронят, а потом обряжают в иноческий наряд, здесь не проводили: и простиралась-то уже Арта, и умирала частичной смертью, и воскресла в блеске. Поэтому, едва унялись нытьё в мускулах и жжение, которое причиняла коже целебная мазь, женщина решила пройтись по саду. Разделась, извернувшись глянула в зеркало умывальника: в самом деле поджило так, что одни тени на коже останутся. Накинула новый наряд. Вопреки опасениям, там не было множества громоздких деталей, а покрой оказался традиционно свободным и не стеснял движений. Полюбовалась в окно на безлюдный двор, вышла из дверей и спустилась с крыльца. Сад был удивительный: не то чтобы слишком ухожен и прилизан листик к листику, травинка к травинке, как господские регулярные парки. Он был буен и голосист, как южные тропики, хоть ядро его составляли листопадные деревья. Только и уход их в сон казался красив: на виду – ничего пожухшего, только яркие краски, багрянец, киноварь, шафран и чистое золото. Те существа, которые приветствовали её ночью, оказались небольшими собачками и обезьянками, в ожидании зимы обросшими плотным серо-белым мехом. Тыкались носом в руки они явно в ожидании лакомств, а снежные макаки (о них, живущих на дальнем севере, близ горячих источников, Арте рассказывали учителя) при этом ещё и теребили пальчиками одежду. На малышей, несмотря на размер и на пословицу «Малая собачка до старости щенок», они никак не походили: слишком умными были глазки, что смотрели с заросших волосом мордах. – Они не ручные, а такими от рождения сделаны, – проговорил знакомый голосок. – А ты первый раз? Сестрица Артемидора, прости, я от радости приветствовать тебя забыла. Хаски и якушимы. Мне сказали, что не хотелось тебя останавливать, но я могу пойти тоже. То была Зигрид – как всегда растрёпанная, но без следа уныния на обветренном лице. И наряжена как прежде, в холст и ряднину, хотя браслет…– Тусклое серебро, – пояснила она, проследив за взглядом Арты. – Не прежнее золото. Что делать! Любое знание достойно своей платы. А что это значило, не понять. Либо золотом заплачено за продвижение, либо хитрей: чем ты выше по чину, тем украсы проще. Ушлая Зигги мигом схватилась водить недавнюю пленницу под локоток да вдоль ограды – хвалиться не своим. Хотя она вроде как мигом своей стала…Даже не выходя за пределы, видели они со всей несомненностью: внешняя белокаменная стена – ограда перед оградой. Внутри неё высился стройный пятиугольник, собственно монастырское общежитие с зарешеченными арками, ведущими внутрь. На него пошёл кирпич необычного розовато-красного цвета. – Госпиталь и приют, сестринские дормитории и малые кельи, мастерские и трапезная, библиотека и часовня, гостевое крыло, – перечислила Зигрид. – Оно самое нарядное, госпиталь – самое чистое место.

– А в закрытом дворике что – большой храм? – спросила Арта, притворяясь более наивной, чем была. – В известной мере. Только без трезвона. Такое знание – лепить наследственное вещество как глину – надо держать за двойной стеной, – с важностью провещала Зигги. – Когда король-дитя и его матушка по бедности казны уступили нашей обители выморочную пустошь, из глины слепили кирпичи, известняк выломали в каменоломне и вытащили из той же глины, когда её переворачивали. И возвели обитель. Не робей: меня уже везде пускают, скоро и тебя приставят к делу. Так Арта и поняла: до сей поры учили её открытому знанию, а теперь обязаны были потаённому. Опасному. Самым первым, что ей пришлось уяснить, – решётки в святая святых не были так уж непроницаемы, во всяком случае, для своих. Рядом с ними стояли «боевые сёстры» в коричневом, вопреки привычному правилу, вооружённые и явно натренированные. Но своих они быстро запоминали в лицо и не чинили им препон. Вторым следовало то, что кларинды почти все вышли из знати, истинной, коренной, а не «привенчанной». Чтобы удачно выдать замуж, девицу обучали зачаткам наук, копили приданое, сводили с достойными молодыми мужчинами, – но весь груз знаний, богатства и связей был потрачен на вклад в облюбованную обитель. К тому же ради того, чтобы настоять на своём вопреки родительскому желанию, девице надобно было выработать незаурядный характер и силу воли. Так происходило, и это можно было счесть дополнительным вкладом в общее дело. – Заметь себе, мы не из младших отпрысков в семье и не из потомства вторых сыновей, – объяснял Арте кое-кто из них, – те идут в обители попроще. Где можно не тратить постельные и кормовые деньги на микроскоп, микротом, центрифугу и прочие греховные рутенские штучки, приведенные с помощью рутинной кровяной магии к состоянию живых, хотя не слишком разумных. В самом деле: держали сёстры себя в сугубой бедности, на простую работу ставили простой и народ, хотя и сами её вовсе не гнушались, но лаборатории (не те, что от слова «лаборанта») были обставлены так, что новая сестра немела от изумления. Этого изумления явно не хватало на Бельгарду. Арта побаивалась спросить и даже себе самой не хотела задать вопрос-другой, но ведь в рабстве её подруга, похоже, не была и дня, как и вообще в послушании. Взноса она честно не вносила – разве что в виде чего-то много более ценного, чем деньги. На монашку похожа не была, хоть и белые волосы остригла почти под корень, и покрывало широкое на них. Ряса без привычного глазу пришивного куколя была явно с чужого плеча: положим, всех тут одевали не с иголочки, но хотя бы не из бадьи со щёлоком. Вид у хламиды был, словно и её, и Белу снашивали долго и упорно. К тому же из-под неровного подола внаглую торчали исподники. Это была новая гигиеническая мода, для защиты от грязи и вредных испарений штаны носили все женщины, но старались оформить поизящней. Брали вместо посконины натуральный некрашеный шёлк, например. А ещё младшую сестру Бельгарду в монастыре уважали. Не по причине условной аристократичности: почти все были из старинных родов, могли бы при случае заткнуть за пояс и короля Орта, и Фрейра-с-левой-стороны, и Библис, у которой оказалось два благороднейших отца: тот, кто зачал и погиб, и взявший вдову, не выдержав положенного срока. Хельмут, предок царящей во всем Верте династии, и его лучший друг и соратник Арман Фрайби. Но лишь потому уважали – а Зигрид и вообще в рот Беле глядела, – что та умела «говорить красно»: выводить изящные умозаключения, чётко формулировать афоризмы и открывать перед слушателем неведомые стороны бытия. Дело и учение шли без запинок: стеклянная и глиняная посуда не билась даже в неумелых руках, приборы были скрупулёзно и надоедливо точны – хотя рутенцы бы изумились до полусмерти, какие цели преследует эта неубиваемость и точность. Из Зигрид получилась отличная лаборантка, и она подражала Беле с усердием неофита. Возможно, было наоборот, старшая щадила, подстраивалась под младшую?По крайней мере объясняла весьма образно и доходчиво:– Вот эта штуковина как раскалённый добела нож, только в сотню раз острее и горячей: будь осторожна, тогда извлечёшь пользу. Лазер – тот же дневной свет, который ловят все стёкла и отражают все светила. Только скрученный в тугой жгут. А чтобы получить тончайший срез живой ткани, требуются холод и алмаз. Называется микротом. Вначале Арта чувствовала себя словно орангутан в посудной лавке. Не так уж это было фатально: она как раз читала книгу одного славного рутенца, что называлась «Таинственный остров», там смышлёный обезьян Юп кухарил и (вот ужас-то) курил трубку. Но постепенно и сами приборы начали рассказывать неофиткам о себе. Что сказывалось – разумное ли и гармоничное устройство или особенная вертская магия, было неясно. Когда женщины, юная и не очень старая, спрашивали, ответ обычно шёл по касательной. Примерно так, хотя имелись варианты:– Да нет её, никакой магии! Это программирование наследственного вещества – вот и всё. Рутенцы смотрят через такой микроскоп, который ловит и увеличивает тень, так как сам объектус очень мал. Видит цепь, объясняет себе значения отдельных звеньев и вырезает нежелательное. Полагает, что и дети прооперированного существа будут исправны. Так бывает, только не часто: но ведь это насилие. А в Вертдоме исполняют песню крови, и вся вселенная под неё танцует. Не вдаются в подробности по поводу – что лучше и чего бы они хотели. Узнают верный алгоритм реалий, исправляют соответственно ему. А теперь отвечайте: что наши христиане именуют белой магией?– Обряды, – неуверенно говорила Арта. В обители ими не злоупотребляли, да и не верили в Христобога, только в пророка, но раньше она вращалась в кругах модных еретиков, вернее – отиралась около. – В Рутене причащаются телом их божества. – Плотью и кровью, – вставляла Зигги. – Считается, что они сами станут такими же. – Богами или богом? – старшая монахиня с лукавством щурила глаз. – То есть будете как боги, знать добро и зло?– Нет, – внезапно осеняло Арту. – Весть пророка Хесу ба-Йоше – он сам. Истинный человек, рождённый заново, исправленный Всевышним. Мужчина, во имя которого разделили надвое женщину, то бишь женское начало, которое вдвое сильней мужского – ведь у них в хромосомах двойной набор всех человеческих качеств. Капля крови хозяина делает механизм или инструмент в чём-то подобным человеку. Частица наследственного вещества, в которой заключён алгоритм, врачует изначальную ошибку. Для такого не требуется добираться до корня, то есть оплодотворённого яйца: действует и на взрослых особей, успевших сформироваться, так как это не генетическое изменение в собственном смысле, а лишь коррекция неправильностей и прямых ошибок. – Человек, зачатый внутри женской плоти и рождённый из неё – ошибка? – риторически спрашивала старшая, не требуя ответа. – Бела, меня тут силком натолкнули на мысль, – поведала Арта подруге. – Если принять рутенскую ересь – Ты-то наверняка размышляла на медитациях. Ягве родил сына. Что имеется в виду? Как это может вообще быть?– Не как у людей, – ответила Бельгарда коротко. – Люди – срам и позор земли. «А ведь в самом деле, всё у нас идёт по-дурному. Вынашивание, роды, боль, вся прочая маета… Неужели вся эта патология никого и ничему не учит? – думала Арта на медицинский манер. – Мы ведь не макаки или шимпанзе какие-нибудь. Люди достойны лучшего, а на деле куда хуже самого худшего». Количество полуразумного железа в обители и в миру множилось, им начали всерьёз увлекаться, однако числили более подспорьем. Почти что игрушкой. Сажать, сеять и убирать урожай куда веселей было руками, чувствуя каждое семя, бросаемое в землю, каждую крупицу земли и особенно – тяжесть собираемых плодов. Даже уникальные эксперименты, коими увлекались в лабораториях за решёткой, всё менее нуждались в расчленении – природа и твари говорили с людьми всё охотнее, хотя язык бы не повернулся назвать это языком. В конечном счёте всё становилось людям под силу, да и приращение свободного времени никого не соблазняло, ведь время нужно не само по себе, а ради чего-то. Например, чтобы брать или отдавать самые успешные отходы производства кларинд: скороспелую рожь, которую не брали вредители и не теснили сорняки, высокоудойный скот, такой мелкий, что резать его на мясо было не с руки, домашних сторожей и любимцев. – Я понимаю, главную тайну из этого вертдомцы не извлекут, – рассуждала Арта в присутствии Белы и Зигги. – Но ведь рутенцы могут. – Сюда мы знатоков не пускаем, – отвечали ей. – И не особо дарим. А то, что они покупают и воруют, им не в пользу. Слышала, наверное, что лекарственные травы, с виду такие же, как выращивают в самом Рутене, лечат сильнее лишь поначалу и быстро вырождаются в ничто? В Вертдоме действуют благие силы, которые препятствуют энтропии. Последнее словцо охотно и без точного смысла употребляла Зигрид: для обозначения любого ущерба и распада. Так шли дни, пока в саамы разгар учёных занятий жизнь кротких кларинд не потревожилась Событием с большой буквы. Собственно говоря, дело выглядело поначалу самым обыкновенным. В гостевом крыле часто останавливались знатные женщины, которые интересовались наукой всерьёз или под влиянием модного поветрия. Они скупо одаривали, но могли расщедриться на диковинку в виде, к примеру, кота, который невнятно изрекал: «Мама мало мьяса дала». Они отдыхали душой сами и привозили юных дочерей, чтобы договориться о кое-какой шлифовке перед обручением: пример несостоявшихся жён их, как правило, не пугал. Но никогда – никогда! – обитель не служила местом заключения.

А тут высокая мать Одригена внезапно согласилась взять на передержку девицу из мирян самого высокого полёта, приближенных ко двору короля и его «стальных нянек» – матери Марион Эстрельи, тётки Библис, жены верховного конюха по имени Стелла Торригаль, которая, собственно, и была настоящей нянькой плюс условной железкой – по мужу Хельмуту. И монастырский совет дружно её поддержал. История девицы по имени Марион (не в честь властительницы, просто так совпало) оказалась на слуху всего Вестфольда – центральной области Верта, имеющей сердцем град Ромалин. Будучи привезена в столицу на ежегодную ярмарку невест, безрассудная по нечаянности загляделась на одного из друзей главного конюшего: потомственного дворянина мантии и единственного отпрыска бывшего верховного судьи. Отца и сына звали практически одинаково: Энгерран Мартиньи Франзонец и Энгерран Мартиньи Вробуржец. Что означало место рождения: у отца, чуть менее знатного, – страну, будто мать родила его в чистом поле на опушке, у сына – хорошо укреплённый город на скале, овеявший его чужой воинской славой. Роман нагрянул подобно буре, продолжился громом и молнией, но завершился бы – так или иначе – вполне благопристойно. Да только сын своего почтенного батюшки, лет десять как упокоившегося в фамильном склепе, годился деве даже не в отцы – в деды, страдал обильной сединой и подагрой и внешне казался лишь осколком блестящего галанта прежних времён. Однако был непривычно обходителен, имел хорошо отточенный язык и манеры, а через тёмные искристые глаза смотрел на зрителя прежний пылкий юнец, способный обаять любого и любую до полусмерти. Сверх того, он прекрасно сидел в седле – тут никакой артрит в сочетании с артрозом не мог ему помешать. Сверх всего и всяческого, богатства его превышали королевские (что, впрочем, было не таким великим достижением в силу роковых обстоятельств). Незачем было изумляться, что подобный старец был очарован невинной и трепетной Марион – и прислал свата. Также не выходил из привычных рамок факт, что и Марион в него по уши влюбилась. Как объясняли направо и налево родители, барышней она слыла начитанной, а история рутенского гетмана Мазепы и дочери его задушевного врага вошла в анналы всех вертдомских любителей тёмной романтики. Факт, что предполагаемый жених вдовел уже вторично, если не третично (первая жена была мусульманкой из Сконда, чьим девством было скреплено какое-то маловажное перемирие), никого не пугал. Однако браком, как известно, хорошее дело не назовут. Поправимся: дело это безусловно хорошее, но лишь когда есть надежда на обильное потомство, благополучно наследующее (вариант: успешно проматывающее) объединённый супружеский капитал. Иначе зачем городить огород, на коем ничего не вырастет?А почтенный возраст претендента и вызывающая безрезультатность предшествующих союзов не оставляли никаких сомнений в том, что и сейчас получится то же самое. Родители Марион крепко засомневались. – Уже формулируется договор, в коем указано, что приёмные дети получат все права родных, – увещевал обоих благородный Хельмут. Ибо это он нагрянул в семью с визитом. – Буквоед, чего с законника взять, – констатировал отец. – В Сконде эту ересь перенял: заниматься крючкотворством с невестой. – И ведь свои деточки – это важно, – подхватила мамаша. – Родная кровь за милю о себе знать даёт. А нам пустоцвет норовят всучить. Из реплик вроде бы следовало, что по части родовитости Марион сильно отставала от претендента на её руку. Сьёр Энгерран хотя бы не впадал в простонародность ни при каком волнении. В смысле – на море. И землетрясениях на суше, что впоследствии доказал. Надо было Торригалю на этом молча откланяться и прийти вдругорядь… то есть в другой день. Но он с чего-то взялся прояснять ситуацию:– В том же документе записано право сэньи Марион держать при себе охрану, состоящую из дальних родичей одного с ней возраста, посещать традиционные празднества начала поста, летнего солнцестояния, зимней луны, годового поворота и иные в том же духе. Предки условной невесты не сразу дошли до смысла произнесенного главным королевским конюхом. Зато через минуту-другую…– Это что значит – байстрюков приголубливать? – взревел отец-батюшка. – Нет чтобы своими подзаборниками довольствоваться, так он и нашу кровиночку норовит к тому же приспособить, – кротко заметила матушка, взяв на три тона выше, после чего Хельмут, наконец, откланялся. Живая сталь – сталью, но ведь и она способна разрушиться от ультразвуковых вибраций. И опять же дело бы хоть как-то, да утряслось – Мартиньи таки имел дар убеждения, как все прожжённые законники, – но вмешалась сама Марион. Она бежала, по данным следствия, через дырку в заборе родового имения, куда её тотчас убрали подальше от Ромалина и от соблазна. – Я вам не дойная корова и не свинья, чтобы вечно супоросой ходить, – по слухам, ответила несостоявшаяся невеста на кроткие родительские увещания. – Мне нужен супруг, а не буйная ватага разнородных малявок. И не его деньги, а он сам – вот прямо такой, как есть. И не надо меня по лицу хлестать и руки выворачивать. Поумерили бы прыть – у нас на дворе, как-никак, просвещённое правление. – Спознались вы уже, что ли? – предположил отец и сей же час был увещан быстрой на руку супругой. Чем оба подали смекалистой дочери роковую мысль. Обнаружили Марион на загородной вилле совратителя, который в то время находился в одной из бесчисленных деловых поездок. Замести следы она то ли не сумела, то ли не особенно старалась: чем больше огласка, тем выигрышней дело, полагали её ближние, снаряжая дорогостоящую охоту. Организованную, кстати, по всем правилам поимки беглых рабов: с собаками, прекрасно обученными вынюхиванью и гону. Гэрриет Бичер-Стоу бы обзавидовалась – хотя здесь был Верт, а не Америка, и вроде как она была против такого обращения с непокорными. Впрочем, никто её мнения спросить не мог. Доверенные слуги Мартиньи выдали мятежницу с готовностью, но скрытно ухмыляясь. Борзые псы, обрадованные перспективой поохотиться вместе с любимой хозяйкой, учителем дружной своры, виляли хвостами и ухмылялись тоже: лаять они не умели, чем эта порода и славится, но выплёскивали свои чувства щедро. Процессия передвигалась по стране долго, старшие в семье успели вполне проникнуться тщетой содеянного. Поднять руку на Марион в окружении её собачек они не осмеливались, чувствовали себя в наёмном рыдване словно в запертой клетке – в то время, как их дочь гарцевала на кровном скакуне, одолженном у друзей Мартиньи, и вовсю наслаждалась чистейшим воздухом полей и рощ. Дома её заперли на втором этаже замка – на третий, к сожалению, в своё время не хватило дохода. Коня, разумеется, отослали с нарочным, сопроводив громкими благодарностями и тихими проклятиями. Через неделю Марион без проблем ушла из заточения – так угорь выскальзывает из ячей рыболовной сети, чтобы скользить в воде аки по суху, и по влажной траве, аки по водам. Отыскали её нескоро: на туманном северном побережье, где у сьёра случались дела с морянами. Там был возведен гибрид фактории с адвокатской приёмной – сущая лачуга, из которой он отбыл, как следует устроив поднакопившиеся дела, примерно за неделю до явления злокозненной девы. Долго удивлялись, как ей удалось незамеченной пересечь по диагонали половину континента, пока не нарыли в подсобной сараюшке вконец раздолбанный и потерявший половину псевдожизни гелиобайк – рутенский скутер на солнечных батареях с накопителем. К нему прилагался шлем с зачернённым стеклом на месте забрала. Обычное снаряжение гонца, только вот щеголять так имели право лишь курьеры короля или парламента. Всегда сдержанные моряне даже не улыбались – только строили вослед кортежу не поддающиеся описанию гримасы. Так всё и шло: побег, погоня, триумфальный возврат в объятия родных пенатов с ларами, попытка папы-мамы усмирить непокорную сначала угрозами, потом щедростью даров. Монетные лари плакали червонно-кровавыми слезами. Наконец, стало очевидно, что влюблённые не спознались, но стакнулись каким-то хитрым образом. Необходимо было предпринимать решительные меры. И вот теперь сие чудо природы привезли в место, где можно было надеяться на действительно серьёзную, буквально «охрененную» охрану (выражение Зигрид). VIIIТе, кто придумал бунтарке подобное место заключения, были на свой лад правы. Монахинь (как и монахов, натурально) нельзя было ни к чему принудить: церковь была независима от любой светской власти, составляя, таким образом, государство в государстве. С них можно было взять слово, которого они держались крепче крепкого: стоило такое, правда, недёшево. Любое вмешательство в их дела, равно как и попытка усомниться в честности отшельника, клирика или епископа, воспринимались как покушение на основы мироздания. Внутренний двор обители наполовину мифической святой Кларинды представлял собой, таким образом, самую надёжную в Вертдоме тюрьму. – Нам дают внушительное пожертвование для наших экспериментов, – объясняла собранию мать Одригена. – Сами знаете, что оделяем их результатами мы с оглядкой и всяко себе в убыток. Взамен требуют, чтобы мы не выпускали нашу гостью из внешнего контура и препятствовали свиданиям, буде законник проведает о месте. По мере наших сил, конечно. Во всяком случае, сие исключает её пребывание в гостевом крыле, куда мы поселяем избранных посетительниц одного с нами пола. Защитного цвета фигуры молчали, слегка понурившись. Наконец, одна из сестёр задала вопрос, настолько дурацкий с виду, что легко было распознать человека весьма умного. Арта, например, вообразила на месте анонимной сестры Бельгарду. – А какого о том мнения сама благородная дщерь? Она согласна?Мать Одригена хмыкнула – было слегка похоже на тихое лошадиное ржание:– Представьте себе, да. Вот её доподлинные слова в присутствии свидетелей: «Устала я за ним гоняться, пускай теперь сам Энгерран ищет ко мне путей». – Журавлиный танец, – громко шепнул кто-то, сидящий почти рядом с Артой, – сразу понятно. Прохаживаются друг против друга, круги поочерёдно описывают, скоро парить под облаками начнут. Разумеется все знали об играх сих чудесных птиц, хоть описаны они были совсем не так, как в натуре: разыгрывание ролей взамен слаженности. Лёгкий, словно весенний бриз, смешок пролетел по всей аудитории, приподняв лица и слегка отодвинув назад покрывала. – Откуда вы только взялись, такие сведущие в делах госпожи Энунны, – проворчала старшая. Переключение с условно биологической на любовную тему было вполне ожидаемым, но Великая Мать Сокрытого, иначе – Владычица Священного Низа, не к месту упомянутая, слегка озадачила. «Это ведь из-за Бельгарды, затравщиком ведь точно была она, – подумала Арта. – И ведь ничего такого сама не сказала». Однако теперь все они чётко представляли, чего можно ждать. Чудовищное дитя добропорядочных родителей оказалось черноволосым, загорелым, высоким – оба предка (с учётом папочкиной лысины и мамочкина пучка кудряшек) доставали ему до подбородка – и пленительно кареглазым. Спокойно дало ссадить себя с седла и препроводить в узилище, причём свита состояла наполовину из людей, на другую половину – из местных звериков. Жеребец под Марион гулял такой норовистый, что две охранницы еле его удерживали на узде, а отправить на конюшню смогли только после того, как хозяйка плюнула на кусок сахара, достав его из кармана, и вручила одной из монахинь. Сама девица с удобством расположилась в одном из «научных» флигелей, наскоро освобождённом от всего того, на что благонравной девице смотреть не пристало.

– Ты заметила? – сказала Зигрид Артемидоре. – Собаки со всеми поровну ласковы, но ко мне и вот к юной сэнье просто льнут. А ведь я нисколько не собачница, даже побаиваюсь их немного. – Хороший человек, наверное, – рассеянно ответила Арта. – Мы тут все хорошие. Но вот сэнья Марион – настоящая красавица. Не удивлюсь, если сьёр Энги вскорости сюда припожалует. Не суженую вызволять, а по неким делам государственной важности. Арта обернулась – и как-то вдруг увидела, что Зигги стала совсем взрослой. Ну, не в прямом смысле: такими словами хвалят дитя, которое давно не видели, а оно внезапно вытянулось до дверной поперечины и начало бурно оформляться. Нет, и рыжиком осталась прежним, и ухватки мальчишечьи, однако…– Посмотрим, – отозвалась чуть суховато. А попозже добралась до Бельгарды и задала несколько вопросов по делу. – Собаки нюхом уступают лишь волкам, – объяснила та. – Но эти наши стоят вровень и отлично обучаются. Их тренируют распознавать болезнь тогда, когда врачи колеблются или оказываются бессильны. Хотя вряд ли можно считать склонность к обильному деторождению болезнью. – Здесь принято говорить, что дети от таких редких матерей благословенны, – мягко возразила Арта. – В них проявляется и просветляется первородное начало. – А, мы все это знаем, – махнула рукой Бела. – И то, что далеко не всякая женщина создана ради плодоношения, хотя большинство на такое способно. И внешние приметы таковых: обладают недюжинной силой и характером, обликом скорее отрока, чем отроковицы, не заносятся и не чванятся своими достоинствами, как мужи, но для самих мужей не особо привлекательны в силу с ними самими великого сходства. Всё рассуждение было взято из старинного учебника. – Но поелику всякое творение имеет цель, – продолжила Арта елейным голоском, подражая автору учёного труда, – любая жена, даже и такая, должна по мере сил угождать мужу. Бела покачала головой:– Не дразнись. Сама прекрасно понимаешь, что это не так. Мы…Она мечтательно задрала голову к небу, отчего покрывало свалилось с волос:– Все мы, любая из нас обязана делать мужчину лучше, ближе к Верховным Силам, в течение одной земной жизни неоднократно убивать и воскрешать обновлённым. Служить Тергам и – только не бойся! – матери Энунне. Потому что в этом мире всё и вся составляет единство: правое и левое, тёмное и светлое, верх и низ. Возможно, это и называется любовью, но слово сие обладает множеством смысловых граней. Истинная любовь во всей полноте возможна лишь к кому-то одному изо всего множества. – Мечтательница, – укорила её подруга. – Грани, роли, цели… Я вот думаю, что нам всем прямо сейчас придётся делать с дорогим подарочком. – С девой Марион? Да ничего. Будет сидеть тихо и всем улыбаться. Ты вот лучше не на дальних, а на ближних своих подивись. Зигрид ведь скоро в полную силу войдёт. А её хоть и не испортили в детстве, но отметку поставили. Поди спроси её о другом поле: скажет, что не любит мужчин, и ей теперь всё равно, что один, что другой. – Бела, так ведь ей и положено. Она послушница и в сёстры готовится. – Так ведь …И Бельгарда оборвала свои речи на полуслове. Всё-таки, шушукались рядовые сёстры, парочка явно сносилась друг другом, хотя (добавляли они для приличия) не сношалась, да ни господибожемой! А вот каким образом, то оставалось за семью замками. Или с помощью голубей, или благодаря мудрёной рутенской технологии, которая в Верте работала так извилисто, что и её чужеземные изобретатели не постигали. Потому что спустя месяц, во время которого Марион прикармливала четвероногих любимцев и обаяла женщин, сьёр Энгерран явился аки люпус ин фаблио. Поправимся: волк из фабулы. Точнее – серый из басни. Короче, неожиданно, хоть в то же время предсказуемо. И во главе небольшой делегации. О суженой ни слово, ни полслова: высокий сьёр получил назначение в Готию, где должен был держать для короля два столичных города, Лутению и Марсалию. Последняя была также морским портом. Миссия его фактически включала себя всю готийскую землю, немало пострадавшую во время великого бунта низших против высших и никак не могущую оправиться, хотя с тех времён прошло не одно поколение. (Сёстры уточняли: аж целых два. ) Поэтому новый правитель искал возможности купить по сходной цене провиант и материал для посадки, чтобы оживить землю. Нелёгкая задача, если учесть, что и королевская, и готийская общественная казна были одинаково несостоятельны: ибо разве это деньги, если на них не возведёшь хотя бы небольшого замка? Собственно, вступающему в почётную должность предписывалось управиться с помощью своих капиталов, но ведь и они не обладают особенной растяжимостью. Можно было бы сказать по поводу его, сьёра Мартиньи, личного визита в обитель, что это дело не для законника, но для торговца. Но не забывайте, что для того, чтобы хорошенько сбить цену в таком горестном положении, надобны политика, дипломатия и присущее этим видам деятельности хитроумие. А кто же более хитроумен, чем юристы? Так наша мысль возвращается туда, откуда вышла. Приближенного ко двору сановника полагалось встретить пышно. И хоть место ему, его спутникам и охраняющим его мужам было назначено вне стен, где разбили по причине летнего времени, нарядные шатры, мать настоятельница приняла его в лучших апартаментах гостевого крыла. Путь небольшого отряда, принуждённого в святых стенах сложить самое заметное из оружия, пролегал мимо стройных и чётких рядов сестёр в зелёном, перемежающихся сёстрами цвета корицы. Среди последних была добрая половина морянок, чистокровных и помесей, а ведь известно, что своими качествами смуглая ба-инхсани нисколько не уступает своему ба-инхсану. Последние, то есть мужчины Морского Народа, были и у высокого сьёра, но в количестве несколько меньшем, чем население монастыря. И всё это население буквально впивалось глазами в господина Энги. Надо сказать, что он, кочуя в палатке очевидной старости, ещё не достиг руин безобразного дряхления. Так о нём выразился бы скондец, любящий цветистую речь. И вот он шествовал в окружении мощных воинов, настороженных, как их отсутствующие арбалеты, поигрывая тростью и беспечный, как мотылёк по весне. Роскошные седые кудри, спускаясь до плеч, походили на несуществующий парик, покрывающий призрачную лысину. Каждая морщинка загорелого лица была словно вырезана резцом гения. Уста цвета увядшей розы изгибались в слегка ироничной усмешке. Но лучше всего были глаза, осенённые кустистыми бровями, – чёрные алмазы-карбонадо, чей возраст и прочность во много раз больше, чем у не имеющих цвета. От их взгляда любому становилось безразлично, что элегантный бархатный наряд с модными прорезными буфами на рукавах и бёдрах понизу завершали мягкие туфли с круглыми носами – дань Царице Подагре. При виде сего шармёра женщины едва уловили, что он прибыл в сопровождении куда более молодого спутника, до того последний был невзрачен. А тем не менее то был рутенец из тех, кто поставлял Верту, точнее морянам, затейливые механические игрушки. Одетый по местной моде, но неброско, коротко стриженный и сдержанно красивый юнец. Звался он, как потом представил его сьёр Энгерран, Владом или Эвладом, а так как от предков ему досталось родовое прозвище Кабюсов, то вертцы любовно величали его Брюсселем, Бросселем, Брокколем и даже Брюквой. Судя по всему, им тоже пытались поиграть, как импортными изделиями. В Верте обожают прикармливать рутенских хитроумных советников, а кое-кому позволяют и произрастать на здешней плодородной почве. Серьёзная причина или там цель, с которой его наняли, косвенно заключалась в фамилии: потомственный биолог с уклоном в менделизм-морганизм. Вот ему и позволили знакомиться с предметом торга – всем этим зерном в восковых капсулах и скрюченными корешками, увенчанными острой почкой или без оной. Демонстрировали гостям образцы разные монахини, но отчего-то при них постоянно оказывалась Зигрид – ради такого она даже соизволила умыться душистой водой, причесаться и переобуть башмаки, вечно измаранные вонючей жижей пополам с опилками. Последнее время девушка вечно пропадала в конюшнях, ведь известно же, что конский навоз – лучшая пища для полей и огородов. Всё равно ведь послушницам, даже имеющим чистые руки, микроскопов и прочей аппаратуры старались не доверять: иное дело – тяжеленную сумку, которую надо таскать за старшей сестрой. Перебирая флору, сьёр Энгерран только хмыкал с самым довольным видом. Его помощник, тем не менее, то и дело возмущался:– Сплошное шарлатанство и как бы не жульничество. Алхимия отличается от химии не только приставкой. – Было опробовано в бою, – возразил ему шеф. – Растёт как проклятое, все сорняки собой вытесняет. Только на краю межи останавливается, где камень лентой положен. – Положен? Это вон всему этому быть не положено, – Эвлад указал подбородком на выставку, разложенную по всей холстинной скатерти. – Сказки вам рассказывают. – Мы отвечаем за всхожесть, – ответила монахиня. – И за отсроченный результат. – Что это за зверь? Вечно вы, клирики, хитрите. – Первые ростки и всходы запланированы более слабыми и редкими, чем урожай следующего года, – ответила монахиня. – Здесь ведь второе поколение, – встряла Зигрид. – Со скрытыми признаками. Чтобы настоящая порода стала доминировать лишь в третьем колене – тогда, когда семя привыкнет к месту, а наследственное вещество изменится по обстоятельствам. Тут на ней скрестились все три взгляда: негодующий, юморной и почти восхищённый. – Кажется, вы, как все клирики и клергессы, желаете сохранить монополию и ничего не давать даром? – спросил Эвлад старшую сестру. – А девочка у вас умница, напрасно вы её в рубище держите и засоряете мозги всякой околонаучной ересью. И мельком дотронулся до жёстких рыжих волос. – Кто такие клергессы? – торопливо спросила Зигги, выворачиваясь из-под руки. – Это вы, сьёр, своего мэса Франсуа Рабле под нас переделали?Но её уже волокли за руку обратно в обитель. Мешок и увеличительное стекло – тоже. – Вот выдеру всем напоказ, – шипела старшая с несколько преувеличенным гневом. – Ой, до чего страховито. Впервые, что ли?– Так то в детстве и не нами. Хочешь почуять разницу?– Так с того я и поторопилась выступить, пока укорота не сделали…Последние слова, уже внутри стен, звучали еле слышно, так что Арта, следившая за сценой из бойницы, самого конца не расслышала. Когда она поделилась увиденным и услышанным с Белой, та резонно заметила:– Всякий труд достоин своей платы, звонкой монеты – в прямом смысле или переносном – домогаются все. Рутенцы берут с морян раковинами, кораллом и жемчугом, моряне с жителей суши – корабельным лесом, полотном, пенькой и дёгтем. Мы платим Народу Моря не одними молитвами во здравие: что и говорить о посредниках вроде сьёра Мартиньи и его юного сюзерена, которые ради морян сами кое-чем поступаются. Для свершения добрых дел, приличного монахам и монархам, нужно быть очень и очень богатым. – Погоди, – попросила Арта, – я не успела понять про его величие Кьяртана. Слухи какие-то ходили. – Поговаривают, что он делится своей кровью экстра-класса, чтобы приручать всё рутенское, и что в благодарность ему подарили этакую помесь живого ба-фарха с сайклом. Только матушка с присными не особенно дают ему порулить до впадения в совершенные годы. Ба-фархами по всему Верту именовали морских и океанских дельфинов, легко поддающихся приручению. – Моряне этого метиса и подарили, верно?– Ты права. Но скажи, какой роскошный повод для цареубийства – выпустить из жил его царственного величия всю драгоценную жидкость и сбыть с прибылью. Одного жаль: за такое квалифицированная казнь положена. И вряд ли отвертишься. Арта сначала возмутилась в душе, но спустя пару мгновений поняла, что здесь по большей части самоирония, только очень извилистая. И вообще проявление тёплых родственных чувств. VIIIКак там старшие монахини договаривались с господами заказчиками, в тот раз оставленными, видимо, в лёгком недоумении, простым сёстрам было без особой разницы. Идёт дело – ну и пускай себе идёт. Они переключились на витающую в воздухе тень скандала. В отличие от них, послушницы без особенных проблем выбирались на широкий простор – особенно те, в которых еще была жива память о прежней лаборантской воле. Что там творила Зигрид в свои свободные часы, никто особо не влезал. Только пришла она однажды к Бельгарде – а та как-то невзначай стала приорессой по воле собрания старших. И поделилась с ней:– Ма Бела, я ведь обетами не связана? Меня в обители только долги держат?– Большие. – Я не о таком. Кем меня ни считай, а даже послушницы числятся в мирянках. Эвлад меня улещивает идти за него. И собой хороша, говорит, и ум у тебя что надо – а в Верте ты не реализуешься. Приодеть, подкрасить, поднатаскать и в универ отдать, так он говорит. – А что в Рутене ты не будешь считаться по-настоящему взрослой, он упомянул?– Все равно, говорит, там у тебя прав больше. Женщины у них стоят вровень с мужчинами. – Обрадовал… Но и это – общее место. – Замуж зовёт. Хочет забрать с собой – нажитой скарб в Верте через Многие Радуги и крутые холмы в Рутен не перебросишь, но я ведь не скарб и вещь, а если буду вещь, то такая, что лежит при самом теле. Так он говорит. – И что монастырь не имеет права тебя удерживать против желания, если иные условия соблюдены, – тоже. – Говорит верно. – Я хочу с ним уйти. На этих словах лицо Бельгарды совершенно не изменилось, ни один мелкий мускул не дрогнул. Что было очень плохим признаком для тех, кто успел узнать «свежую приорессу». – Рутенец согласен заплатить выкуп?– Говорит, что рабское состояние – это махровое варварство, что его страна отказалась платить грабительские долги своего предшественника… Но что я в Верте вроде заложницы, пленницы – так что согласен меня от такого избавить. – Наверное, кликнет клич по всем городам и весям, – с лёгким сарказмом заметила Бельгарда. – Ты ему не удосужилась пояснить, сколько это? Обязательства покойников – сущая ерунда в наших глазах, даже если считать, что они перешли к тебе. Но тебя долго и упорно учили вещам, которые составляют королевский секрет, и тем наукам, что пролагают царственный путь к высшей истине. Полагались на тебя: это также тайна, но тебя готовят в мои преемницы.

– Секретов я не выдам, тайн не раскрою, а насчёт преемства легко и преувеличить. Мало ли в одной этой обители лучших, чем я? – отозвалась девушка и упрямо закусила губу, ожидая ответа. – Мало, представь себе. Можно сказать, вообще нет. Мы долгие годы гранили самоцвет, а ты предлагаешь заменить его первым булыжником, что под руку попал. Но ты права – это чужие проблемы. Думаю, не отпустить тебя мы не сможем. Глубоко вздохнула. – А ещё думаю, что наш капитул вправе поставить иные условия, помимо очевидных. Рабу отпускают, если она нерадива. Монахиню расстригают, если она преступила обет. Ты ни то, ни другое, но нечто, стоящее посередине. И оттого вначале примешь суровую епитимью. А потом – гуляй куда знаешь, если по-прежнему захочется. – Вы жестокая женщина, – вздохнула Зигрид. – Не спорю. Но у меня есть душа, на которую ты прямо сейчас наступила. А в Рутене, куда ты спешишь, у многих её нет. Слишком они расплодились, у Бога эманаций на всех не хватает. Погоди: это не значит, что они плохи, а не хороши: с точки зрения обычной нравственности у них может быть всё в порядке, дихотомия «добро-зло» в таком деле не работает. Это означает только, что они мелочны, склонны к комфорту и иным приятностям, погрязли в чепухе обыденной жизни и в упор не видят высокого. А также считают свой мир единственным, невзирая на очевидное присутствие Верта. Наверное, мы им мерещимся?Зигрид невольно улыбнулась:– Я стремлюсь из морока – наверное, в морок? Ладно, на всё согласна. И после паузы:– Терпеть не могу боли, мать Бельгарда. – А ты не дрейфь, – улыбнулась та с лёгким напряжением. – Храбрость тебе явно понадобится – нам пройти в Рутен куда проще, чем рутенцам в наши земли. Ты ведь, обрачившись на христианский манер, станешь почти рутенкой. Иди, мне ещё поразмыслить надо. Оставшись наедине и призвав к себе лучшую подругу, Бельгарда улыбаться перестала вовсе. Хватила кулаком по столешнице и воскликнула:– Вот предупреждала, что девочке всё одно: что тот мужик, что этот! Кто первый поманил, за тем и потянулась. Ну, так я и отдала сей изобильный источник, этот королевский подарок в землю, которая только одним озабочена: как бы расплодиться и занять заповедные территории! Достать своими вавилонскими башнями до неба! Да нашу девочку оттуда и вовсе не выцарапаешь, если не принять меры заранее. Пускай заводят своих добрых матерей, а то ведь истребили почти эту породу. Холят и лелеют внутриутробных цепней, пока у тех сердце бьётся, а матери той порой до времени угасают…– Надо было твёрже настаивать на своём, – прервала её рассуждения Арта. – Но, кажется, ты уже встала на путь исправления?Из последней фразы следовало, что и она стала понемногу забирать всё большую власть в обители – и над Бельгардой тоже. Советовались они обе и со всеми, кто умел думать, а не с одним капитулом, причём порядочное время. И решили, что епитимью на сей раз нужно сделать гласной, чтобы никто не мог сказать, что за девицей Зигги остался хоть мизерный должок. Раздеть деву догола для удобства операции – стыда в том никакого, любая женщина прекрасно знает, как сложена она и ей подобные. Вот на мужчину глазеть грех и зачать от него грех куда больший. Взять для экзекуции следует либо широкую плеть, чтобы не вредить коже нисколько, либо – что лучше – узкую, от которой остаются порезы наподобие бритвенных: смотреть ужасно, а заживает ещё и быстрее кровоподтёков. И непременно привязать, чтобы не дёргалась по-пустому. Зигрид подчинилась приговору вполне. Орала, правда, так, что от стен отскакивало; те, кто слушал, шутили потом, что переполошила всех, кто пребывал в почётном шатре. И на ноги со скамьи встать не сумела – потому как удерживали самым любовным образом. Коснуться пола не давали, пока не водрузили на ложе в гостиничном крыле, куда каким-то удивительным образом попал другой объект непрестанных споров: Марион. Кажется, по той причине, что, как внучка потомственного воина, умела отлично массировать подживающие рубцы, чтобы рассосались. Эвлад ворвался в их комнату на третий день – не пустить его не посмели. Все подробности ему расписали загодя. – Ты, значит, поддалась? – крикнул буквально с порога. – Я ж толковал тебе, что нет у них над тобой права – такую уйму золота сдирать вместе со шкурой!– Есть, – отозвалась Зигрид глуховато: она лежала на животе и к тому же уткнулась лицом в подушку, чтобы не издавать неподобающих звуков. – Ты Вертдом с Рутеном перепутал. У нас тут гуманизмом и не пахнет. Сплошь иерархия. – И наготу свою уступила задаром. – Сам ведь признал, что у нас тёмное средневековье, а не викторианская эпоха. В сугубой простоте живём, нравственными идеалами не заморачиваемся. Не желаешь и ты полюбоваться – вложить персты в раны?– В общем, ничего ни ты святошам не должна, ни я. Забираю к себе прямо сегодня.

– Скажите, какой шустрый, – поднялась с места Марион. Для ясности надо сказать, что её сразу по приезде переодели в подобие сутаны, более удобной, чем всякие там жарсе, корсажи и панье, а в лицо любимую женщину патрона Эвлад не знал. – Да чтобы похитить мою подругу, тебе меня саму придётся в цирковую пыль растереть… ботаник недогрёбанный!Рутенское непечатное словцо она употребила, кстати, как оно есть, показав заодно владение современной неформальной лексикой. Эвлад побагровел и ринулся советоваться с начальством. Девушки молча переглянулись и фыркнули – у Зигги от напряжения, с каким она сдерживала смех при мужчине, выступили на глазах слёзы. – Ты что – про гладиаторов ему намекнула? – наконец произнесла простолюдинка. – Насчёт морян, которые продавали себя для арены, он знать не должен. – Зато про женитьбу свободного на рабыне ему, ручаюсь, как следует растолковали, – пояснила высокородная. – Обычай такой был в его родной московитской земле. Оперетта «Холопка», кино «Крепостная актриса» и прочее. Но, знаешь? В рутенских свободах, как Эвлад их расписывал, есть нечто химическое, стерильное. Ненатуральное, как питательный раствор в этих стеклянных чашках для культур, которые хотят вырастить в чистоте. Вот не надо мне такого ни за какие пироги!На следующее утро к настоятельнице явился сам будущий господин Лутении с окрестностями и объявил:– Если вам опостылел мой спутник, я его заберу, куда – не спрашивайте. Но до того заставлю бесповоротно отречься от сэньи Зигрид. Но за услугу собираюсь увезти отсюда мою любезную невесту. Кажется, в этих стенах она выучилась неплохо разбираться в том, что произрастает и процветает, и завела полезные знакомства. – Что же, будем считать сие одним из непреложных обстоятельств, о коих я предупредила почтенных родителей благородной сэньи, – произнесла мать Одригена и встала, опершись на руку приорессы. Последнее время силы заметно её покидали. – Увозите, разумеется. Только не думайте, что мы вам скинем за одно ваше хитроумие: махинацию провернули все вместе. Уезжала помолвленная пара торжественно: огласили их в здешнем храме, венчать собирались в ближайшем аббатстве, от главы которого уже давно был получен положительный ответ. Мзда за посадочный материал осела частью в монастырских, частью в королевских сундуках. Вместо благословения отца с матерью невесте и жениху было предоставлено двойное королевское, матери и сына. Зигрид с весёлой злостью нацепила на запястье прежний рабский браслет, с которого во многих местах стёрлась позолота, обнаружив стальную суть. Одеяния менять не понадобилось. Мать настоятельница вскоре после впечатляющей победы монастыря над миром тихо и безболезненно скончалась. В её преемницы единогласно избрали приорессу. А поскольку глава обители имела право на своего исповедника, в каковой роли всё чаще выступали для женщин – женщины, и на советницу для наиболее щекотливых и сложных дел, она выбрала себе старшую сестру Артемис. Так стали ныне звать Арту. По поводу победы на чужом брачном поле последняя, кстати, выразилась так:– Негоже тебе, мать Бельгарда, чваниться по этому поводу. Свести ты их свела, но от мужа ей отпрысков не иметь. – В любом случае они благословенны и укоренятся на крепком корне и в тучной земле. А насчёт законного рождения – погоди. Жена упряма, вертдомские звёзды благоприятны, на сьёре Энги не раз уже ставили крест, не прямой, так косой или загнутый на концах. И, знаешь, не удержался. XIГод шёл за годом. Когда добровольной конверсе исполнилось примерно пятнадцать лет (церковные записи, похоже, учли не дату рождения младенца, а краткий период платежеспособности родителей), вся страна возликовала по поводу вступления на престол короля Кьяртана Первого Всевертдомского по прозвищу «Чище Чистого», которому должно было исполниться восемнадцать. Считалось, что он вполне созрел для единоличной власти, а для женитьбы так даже перезрел. На пороге окончательной интронизации и консумации его брака с Вертдомом ему было позволено испить последний глоток свободы. Это обстоятельство породило массу сплетен – не менее, чем шатание переодетого принцепса Нерона по тавернам и халифа Гаруна по хижинам бедняков. Но достоверны были лишь те, которые вращались в кругу священнослужителей. А из последних – только настоятельница Бельгарда владела истиной без всяких посторонних примесей. – У него слом, как у нашей с тобой любимой Зигги, – рассказывала она своей Артемис. – В том смысле, что она не видит в мужчине человека, а он не принимает на дух таких, как она. Оттого и томится в преддверии всех и всяческих уз. Только его обстоятельства куда как затейливей. Бьярни фон Торригаля знаешь?Подруга кивнула. – Он появился на свет в виде небольшого кинжала без ножен. Отщепился от родителей, когда они спали рядом, соединившись в один клинок, и казались бесчувственными. Никто, кроме его матери Стелламарис, не видел, как и чем дитя кормилось, кровью, молоком или смесью обоих. Но в обыкновенного младенца оно никак не превращалось. То, что было дальше, я думаю, слегка подстроили: хотя мы ведь умеем плыть по течению, удерживая взглядом берег. Кьяртан всё любовался кинжальчиком – надо сказать, что даже в неживой оболочке тот был исполнен некоей прихотливой и лукавой жизни. Сделал ему резной футляр: годам к пяти он неплохо владел столярным инструментом. И всё приставал к своим старшим женщинам: хочу себе пажа. Дружка закадычного на всю жизнь. Верного слугу-телохранителя, как дядя Тор для матушки. – Паж – благородный ученик благородного, а ты простой нахал и неуч. Друг – не слуга, – отвечала ему матушка Эстре. – Разберись сначала с понятиями. – С какой стати ты загадываешь, что из моего сына вырастет? – говорила гордая Стелламарис. – Это тебе не ножны мастеру заказать; а сам поди-ка сумей сотворить что получше липового огрызка, который нам подарил. Иногда убедить невозможно – только запретить. Это и было сделано: только в запретах очень мало проку и смысла. Ибо все трое великолепно понимали и держали в уме: поднять стального кровопийцу с ложа, где он спит, может только кровь. Привадить к сеньору… Разумеется, не к сеньору, к спутнику жизни, ведь, в отличие от прочих подобных оборотней, в оружии возрастает великая душа. Привадить тоже может лишь кровь того, кто пожелал. И чем выше род, чем плотнее сплелись нити судьбы человека с другими судьбами, образуя так именуемую «Сеть Тергов» или «Покрывало Арахны», тем мощнее подействует магия. Ты ведь знаешь: вертдомских ребятишек никто не выпасает так пристально, как это делают в Рутене. Особенно если это мальчики. Даже если это наследники трона. Потому что мужчина смертен и может лишь немного продлить своё существование рождёнными не им детьми, но женщина в идеале бессмертна, хоть и склонна разменивать талант своей жизни на медяки отпрысков. А если беречь молодых сверх известного всем вертдомцам предела, они не сумеют, выросши, нести свою ношу и будут сей ношей сам. Что до короля, несёт он на плечах весь целиком небесный свод – и не дай Терги ему сронить. Лучше тогда бы незадачливому владыке и вовсе не родиться. Некий наш остров был заражён неправедно пролитой кровью, и решено было расколдовать его праведной и высокой. Только не ищи тут и начатков той биологии, которой мы с тобой здесь овладеваем: исток подобного колдовства коренится в человеческой психологии. Хотя ведь мы не знаем всего. И вот туда прибыла целая делегация вышестоящих персон: можешь думать, что им нечего было делать – рутенец бы так и помыслил. Королева-мать с сыном. Супруги Торригаль и с ними, разумеется, малыш Бьярни – не на слуг же такого оставлять. Естественно, вскорости произошло похищение младенца другим – сущим младенцем по уму. Во время полуденной сиесты королёк удрал от не слишком радивых соглядатаев, проник в спальню супругов Торригалей, утащил сладко спящего Бьярни в дальние кусты, извлёк из деревянных пелёнок и ударил себя в паховую жилу. Кто-то ему обмолвился, что там самые широкие врата для крови: может быть, в горячку жар снимали кусками льда и влажными салфетками. Словом, тут бы настал конец всей истории, если бы на смертный крик уже двоих детёнышей не прибежали…– Погоди, я ведь припоминаю третьего фигуранта. – Да. Потому что мы с тобой духовного звания, а от светских персон суть осталась в тени. И суть эта оказалась запутана до такой крайности, что придётся мне начать другую историю и не торопясь подвести к этой, чтобы соединить в целое. Сама история выстроена по принципу повторяющихся циклов, обременена стилистическими подробностями и норовит перенестись в будущее, так что я постараюсь по мере сил притянуть её к нынешней реальности. «Много лет назад из вуалей и радуг, отгораживающей наш мир, вышел корабль. В те времена мы ещё не соблазнялись рутенским хитроумием; оттого и приняли как должное, что корабль был парусный и почти не отличался от той сшитой из тюленьих кож карры, на которой приплыли в сии места ирландские братья-просветители. Прибывшие вытащили большую лодку на песок, свернули парус, тоже кожаный, уложили мачту на дно, а саму кару перевернули, чтобы послужила жилищем. Так в своё время сделали и братья-колумбаны. Чужаков было двое: мужчина, широкий в плечах и рыжеволосый (легенда описывает его «огненную масть»), и его жена, хрупкая, черноволосая и синеглазая. Его звали Бран, её Альбе, и очень скоро выяснилось, что она имеет в себе ребёнка. Бран умел ладить с солёной водой и к тому же оказался хорошим кузнецом, хотя давали ему лишь мелкую и мало значащую работу: так что жили они не так скверно, как могло было быть. Альбе не особенно утруждала себя чисткой рыбы, варкой похлёбки, уборкой лачуги и прочими бабскими делами.