10-647Страшные рассказы, мистические истории, страшилки

В лечебницу для душевнобольных «Грунар хугель» прибывает безымянный пациент. Однако, психиатры ещё не знают, что его болезнь иного толка. Всё началось после заката 13 августа 1924 года, когда в психиатрическую лечебницу «Грунар Хугель» привезли Его. Четверо санитаров вышли навстречу машине, перевозившей единственного больного. Несмотря на то, что Он был в смирительной рубашке и своего рода наморднике, как расскажут санитары позднее, у них перехватило дыхание. Спокойный, как мертвец, Он даже не обращал внимание на окружающих, отрешённо глядя перед собой, и всё равно внушал ужас. Как если бы численный перевес на стороне санитаров ничего не значил. Лишь при входе в лечебницу холодный взгляд начал скользить по стенам Его нового дома, затем по лицам тех, кто случайно или намеренно пришёл на Него посмотреть. Но в момент, когда взгляд падал на людей, он сковывал, пронизывал и порабощал. Если бы гость потребовал, Его тотчас бы освободили, настолько взгляд завораживал, но он не просил. Лишь шёл легко и плавно, словно осматривал свои новые владения… и слуг, чьи жизни полностью в Его власти. Хуже всего, что так оно и было. Когда гостя вели в палату, то больные в палатах, мимо которых тот проходил, словно ощущали Его присутствие. Вставали со стульев и кроватей, переводили взгляд из точки, в которую смотрели дни, месяцы и годы до этого, и пялились в стену или дверь, за которыми проходил Он. Обратив на гостя внимание, больные начинали раскачиваться, бормотать или, напротив, уходили в себя – сбегали в вымышленный мир, либо обращались к голосам в голове, чтобы понять с кем имеют дело. Но голоса молчали, потому что Он молчал. Даже беспрепятственно заперев нового пациента в одиночной палате, санитары, отделённые от Него металлической дверью, чувствовали себя вымотанными и обеспокоенными. В их сознании доминировало лишь желание убраться от закрытой двери подальше и больше к ней не возвращаться. Впрочем, последнее зависело не столько от воли санитаров, сколько от мнения директора психиатрической лечебницы и ведущего психиатра – Фридриха Беккенбауэра, отличавшегося строгим нравом. 13 августа посреди дня врачебную деятельность Фридриха прервал чудовищной силы приступ мигрени. В закрытом помещении с задвинутыми занавесками и компрессом на лбу доктор часами лежал на кушетке и тихо постанывал в ожидании, пока спазмы прекратятся. Таким образом, о появлении гостя Беккенбауэр узнал лишь вечером, когда появилось время разобраться с корреспонденцией. Изучить папку с письмом и картой новоприбывшего из лечебницы «Гутер Вальд» больного, составленной со свойственной немцам скрупулёзностью. В письме Иоганн Тильман, второй по значимости психиатр в Восточной Пруссии, обычно вполне конкретный, уклончиво излагал, что потерял контроль над ситуацией. Присутствие означенного больного нарушает установленный в лечебнице порядок необходимый для эффективной работы с душевнобольными. Кроме того, имеющиеся в распоряжении Иоганна средства медицинского воздействия не возымели должного эффекта, что лишь усугубляет положение. В связи с этим доктор Тильман вынужден прибегнуть к помощи. Фридрих Беккенбауэр в узких кругах был известен, как сторонник инноваций в психиатрии и человек строгих правил, способный довести даже самое тяжелое дело до логического конца. Доктор продолжал бороться за пациента, даже когда родные люди и сами больные бороться за себя отказывались. Ходили слухи, что в связи с происхождением из рода военных, Фридрих воспринимал лечение, как войну, проиграть которую значило быть опозоренным в собственных глазах. Поражение Иоганна Тильмана его только раззадорило. У Беккенбауэра, впервые за долгое время, появилась возможность доказать асам немецкой психиатрии, что его методы являются наиболее передовыми и эффективными, поэтому противоречивость изложенных в карте больного сведений нисколько не умалила уверенности в собственных силах. Напротив – уникальность пациента развязывала Фридриху руки, чтобы победить там, где Тильман сдался. Следовало изучить карту грядущих боевых действий со всей тщательностью, чтобы составить план маневров. Ночь с 13 на 14 августа ознаменовалась четырьмя происшествиями. У трёх пациентов из блока А, в который перевели новоприбывшего больного, проявились нервные тики: непрерывное расчёсывание головы, навязчивый скрежет зубами и судорожное сжатие кулаков. Спать в таких обстоятельствах без вмешательства санитаров оказалось невозможным. Однако, настоящей проблемой стал бывший польский военнослужащий, который прибывал в покое лишь при одном условии – физическим контакте со своей лошадью. Естественно, живую лошадь психиатрическая лечебница себе позволить не могла, поэтому сочли необходимым создать ассоциативную связь у кавалериста с игрушечной лошадью. То была деревянная фигурка не больше семи сантиметров в холке без подставки, которой нельзя было убить или серьёзно навредить. В лечебницу для душевнобольных «Грунар хугель» прибывает безымянный пациент. Однако, психиатры ещё не знают, что его болезнь иного толка. Всё началось после заката 13 августа 1924 года, когда в психиатрическую лечебницу «Грунар Хугель» привезли Его. Четверо санитаров вышли навстречу машине, перевозившей единственного больного. Несмотря на то, что Он был в смирительной рубашке и своего рода наморднике, как расскажут санитары позднее, у них перехватило дыхание. Спокойный, как мертвец, Он даже не обращал внимание на окружающих, отрешённо глядя перед собой, и всё равно внушал ужас. Как если бы численный перевес на стороне санитаров ничего не значил. Лишь при входе в лечебницу холодный взгляд начал скользить по стенам Его нового дома, затем по лицам тех, кто случайно или намеренно пришёл на Него посмотреть. Но в момент, когда взгляд падал на людей, он сковывал, пронизывал и порабощал. Если бы гость потребовал, Его тотчас бы освободили, настолько взгляд завораживал, но он не просил. Лишь шёл легко и плавно, словно осматривал свои новые владения… и слуг, чьи жизни полностью в Его власти. Хуже всего, что так оно и было. Когда гостя вели в палату, то больные в палатах, мимо которых тот проходил, словно ощущали Его присутствие. Вставали со стульев и кроватей, переводили взгляд из точки, в которую смотрели дни, месяцы и годы до этого, и пялились в стену или дверь, за которыми проходил Он. Обратив на гостя внимание, больные начинали раскачиваться, бормотать или, напротив, уходили в себя – сбегали в вымышленный мир, либо обращались к голосам в голове, чтобы понять с кем имеют дело. Но голоса молчали, потому что Он молчал. Даже беспрепятственно заперев нового пациента в одиночной палате, санитары, отделённые от Него металлической дверью, чувствовали себя вымотанными и обеспокоенными. В их сознании доминировало лишь желание убраться от закрытой двери подальше и больше к ней не возвращаться. Впрочем, последнее зависело не столько от воли санитаров, сколько от мнения директора психиатрической лечебницы и ведущего психиатра – Фридриха Беккенбауэра, отличавшегося строгим нравом. 13 августа посреди дня врачебную деятельность Фридриха прервал чудовищной силы приступ мигрени. В закрытом помещении с задвинутыми занавесками и компрессом на лбу доктор часами лежал на кушетке и тихо постанывал в ожидании, пока спазмы прекратятся. Таким образом, о появлении гостя Беккенбауэр узнал лишь вечером, когда появилось время разобраться с корреспонденцией. Изучить папку с письмом и картой новоприбывшего из лечебницы «Гутер Вальд» больного, составленной со свойственной немцам скрупулёзностью. В письме Иоганн Тильман, второй по значимости психиатр в Восточной Пруссии, обычно вполне конкретный, уклончиво излагал, что потерял контроль над ситуацией. Присутствие означенного больного нарушает установленный в лечебнице порядок необходимый для эффективной работы с душевнобольными. Кроме того, имеющиеся в распоряжении Иоганна средства медицинского воздействия не возымели должного эффекта, что лишь усугубляет положение. В связи с этим доктор Тильман вынужден прибегнуть к помощи. Фридрих Беккенбауэр в узких кругах был известен, как сторонник инноваций в психиатрии и человек строгих правил, способный довести даже самое тяжелое дело до логического конца. Доктор продолжал бороться за пациента, даже когда родные люди и сами больные бороться за себя отказывались. Ходили слухи, что в связи с происхождением из рода военных, Фридрих воспринимал лечение, как войну, проиграть которую значило быть опозоренным в собственных глазах. Поражение Иоганна Тильмана его только раззадорило. У Беккенбауэра, впервые за долгое время, появилась возможность доказать асам немецкой психиатрии, что его методы являются наиболее передовыми и эффективными, поэтому противоречивость изложенных в карте больного сведений нисколько не умалила уверенности в собственных силах. Напротив – уникальность пациента развязывала Фридриху руки, чтобы победить там, где Тильман сдался. Следовало изучить карту грядущих боевых действий со всей тщательностью, чтобы составить план маневров. Ночь с 13 на 14 августа ознаменовалась четырьмя происшествиями. У трёх пациентов из блока А, в который перевели новоприбывшего больного, проявились нервные тики: непрерывное расчёсывание головы, навязчивый скрежет зубами и судорожное сжатие кулаков. Спать в таких обстоятельствах без вмешательства санитаров оказалось невозможным. Однако, настоящей проблемой стал бывший польский военнослужащий, который прибывал в покое лишь при одном условии – физическим контакте со своей лошадью. Естественно, живую лошадь психиатрическая лечебница себе позволить не могла, поэтому сочли необходимым создать ассоциативную связь у кавалериста с игрушечной лошадью. То была деревянная фигурка не больше семи сантиметров в холке без подставки, которой нельзя было убить или серьёзно навредить. Сначала больной относился к лошади с подозрением, но затем стал брать с собой и даже спать с нею в руке. Каково же было удивление, когда санитары обнаружили солдата в истерике, а лошадь сломанной. Логично предположить, что кто-то другой сломал лошадь, ведь для бывшего кавалериста игрушка значила слишком многое. Хотя проникнуть в палату без ключей представлялось невыполнимой задачей даже для сотрудников, а , согласно записям, ключей от палаты ранее никто не брал. Тогда санитары поступили согласно правилам негласной игры – дали больному новую лошадь. Таких было в запасе, как минимум, четыре. Однако, больной отверг её и разбил. Санитарам оставалось лишь дать солдату морфин и дожидаться утра. Ночные происшествия в блоке А вызвали у Фридриха Беккенбауэра стоическую реакцию, ведь чего ещё можно было ожидать от душевнобольных? Если бы они играли ночью в карты на деньги, это удивило бы доктора куда больше, чем очередной рецидив. Ответственный за блок А Бернард Фитц и без того толстенький, и низкорослый, казался из-за волнения и формы совершенно круглым. Круглые капли пота, которые было неловко вытирать при начальстве, собирались на высоком лбу и стекали по бровям, вдоль щёк. – Что именно вам кажется подозрительным, герр Фитц? – спокойно спрашивал Фридрих. – Перечисленные больные показали себя спокойными и вменяемыми без медикаментозного вмешательства. Подозрение вызывает факт необходимости применения снотворных средств. – Необходимости применения? – уточнил доктор Беккенбауэр, глядя на рдеющее лицо Фитца поверх очков. – Разве было похоже, что в противном случае больные не уснут?– Санитары сочли применение снотворных средств совершенно необходимым и правильным в сложившейся на тот момент ситуации, – чеканил круглый доктор. – Вы меня не поняли, герр Фитц. Как вы считаете в данный момент, необходимо ли было применение снотворного? Проявляют ли пациенты признаки тех состояний, о которых говорили санитары?– Нет, доктор Беккенбауэр, не проявляют, – ответил Бернард и потупил взор, – Только Мартин с лошадью…– Санитары дали ему новую лошадь?– Да, герр Беккенбауэр. Мартин разбил её на глазах санитаров. – Значит, вояка всё-таки догадался, – усмехнулся Фридрих. В его взгляде сверкнула ироничная искра. – Боюсь, с вами не согласиться, герр Беккенбауэр, – бойко возразил Фитц. – Это почему же?– В результате личной беседы было установлено, что связь с лошадью теперь негативно сказывается на психическом состоянии Мартина. Фридрих подался вперёд, опёршись подбородком на скрещенные пальцы. – Догадка о том, что солдат догадался о разнице между настоящей лошадью и деревянной, не подтвердилась. Он всё ещё верит, что лошадь его и что она живая, но теперь убеждён, что виноват перед «ласточкой» и боится. – Ласточкой?– Это кличка лошади, герр Беккенбауэр, – пояснил Фитц. – Такой поворот событий возможен и без влияния посторонних. Имеющиеся убеждения Мартина вступили в конфликт с воспоминаниями за власть над его разумом. Как мы видим, память одержала верх. – Мания превратилась в фобию. Как такое возможно? – возразил Бернард, оказавшийся в опасной близости от того, чтобы утратить лицо. Оно уже начало покрываться белыми пятнами. – Нестабильный разум может легко переходить из одного нестабильного состояния в другое в пределах спектра. А рецидивы спокойных пациентов объясняются также просто. Собаки бывают спокойные и беспокойные. Однажды и та, и другая укусят вас за руку. Какая укусит больнее?– Спокойная?– Верно. Спокойные пациенты дольше копят эмоциональное напряжение, которое затем может вылиться в рецидивы. Мы вправе ожидать от них подобного. Запомните главное. Любая собака может вас укусить. – Как поступить с Мартином, герр Беккенбауэр?– Как подобает поступать с людьми, имеющими ярко выраженную аффектацию. Постарайтесь вновь примирить его с объектом любви и страха, а затем сознательно разорвать эту связь, – ответил Фридрих с таким тоном и выражением лица, которые давали право на применение любых средств, – И, прежде, чем вы уйдёте, Бернард, называйте пациентов по номерам. Они не ждут от вас сочувствия или жалости. Им нужна ваша помощь. Если бы сочувствие и жалость действительно могли лечить недуги, то в медицине не было бы нужды. – Номерам сочувствие не нужно. Оно нужно людям, – хотел возразить стремительно белеющий Фитц, но молча отправился к выходу, будучи то ли обиженным, то ли раздосадованным. – Передайте Ханне, чтобы приготовила кофе, – бросил Беккенбауэр вслед, ставя точку в разговоре и многоточие в дне, который только начинался. Бернард Фитц вышел, хотя так и не понял до конца о чём говорил Фридрих. Свойственная руководителю холодность и строгость казались лишь проявлениями выучки достойной уважения. Не каждый в лечебнице мог похвастаться такой «выучкой», поэтому последствия разговоров с руководителем сглаживала Ханна, приветливый секретарь, одаривавший улыбкой тех, кто покидал кабинет доктора в дурном расположении духа. Однако, бледный Фитц даже не взглянул на неё, прошагав мимо, словно привидение. Фридрих, как обычно, увлечённый бумажной работой, на этот раз картой больного, любезно предоставленной Иоганном Тильманом, и думать забыл о кофе. Однако, утренняя бодрость прошла, концентрация начала падать и недостаток живительного напитка в организме дал о себе знать. Настроение доктора ухудшилось, а чутьё на недостатки обострилось. В таком состоянии Беккенбауэра и застала необходимость отправиться в палату №346, чтобы обследовать «посылку» от Иоганна Тильмана и определить в блок. В блоках «А», «В» и «С» содержались больные совершенно разного толка. Если в блоке «А» находились преимущественно спокойные больные, либо «успокоенные» тем или иным путём буйные, то в блоке «В» находились пациенты, с которыми велась активная работа. Это могло подразумевать и наиболее радикальные методы. В блоке «С», самом укреплённом, содержались наиболее опасные больные, с которыми даже сам Фридрих Беккенбауэр до поры не знал что делать, либо это вовсе не имело смысла. Как можно помочь тому, кто даже приблизительно не является нормальным? Существовали, конечно, довольно жестокие методы в духе контролируемого утопления, шоковой терапии, заключения в мягкой палате, куда не проникает снаружи звук или свет. Самым жестоким и вместе с тем эффективным методом являлась шоковая терапия. Её Фридрих применял крайне неохотно ввиду отсутствия видимых преимуществ. После избытка терапии больной может и не казался больным, но и здоровым его назвать было нельзя. Следовательно, пользы от такого «здорового» человека обществу ровно столько же, сколько в его отсутствие. Глубоко больной человек может выступать образцом для исследований. Предоставить такую информацию о своём заболевании, которую невозможно получить иным способом. Для этого и нужно держать пациента в живых и в интересующем психиатров состоянии. Больной после шоковой терапии мало кого интересовал, так как становился подобием пресного хлеба – мягким, податливым и совершенно безвкусным. Тем не менее именно для шоковой терапии Иоганн Тильман прислал пациента, чьё имя не смог выяснить, даже спустя несколько дней расспросов. Со слово коллеги, общий уровень беспокойства больных во вверенной Иоганну лечебнице неконтролируемо возрос за время, что неизвестный гостил в её стенах. Сам пациент оставался спокойным, проявляя признаки патологии лишь в бессознательном состоянии. Часто, забывшись беспокойным сном, Он просил крови и сладко причмокивал, словно пьёт и насыщается. Иоганн повидал многое на своём веку и к любой информации относился скептически, однако, ночью больного видели разгуливающего вне палаты с опущенным к полу лицом. Попытки окликнуть его, чтобы спугнуть или разбудить, заканчивались тем, что обративший на себя внимание пациента, либо терял силуэт из виду – тот, со слов очевидцев, буквально «растворялся в воздухе» – либо свидетель терял сознание и приходил в себя лишь спустя какое-то время, будучи бледным, как смерть, и усталым. Вполне естественно, что после такой тщательной подготовки, обеспеченной Фридриху Тильманом, тот ожидал чего-то особенного. Он повидал множество душевнобольных и каждый был по-своему страшен, но незнакомец обещал стать самым страшным в карьере доктора. Каково же было удивление Беккенбауэра, когда больной проигнорировал его появление в палате и приветствие. Затем каким-то чудом не расслышал вопросов, задаваемых психиатром, и в целом имел вид безразличный, отсутствующий. Бледное лицо без маски, как и в маске, оставалось таким же безжизненным, безразличным к происходящему, как у покойника. Вялотекущую под сонной личиной жизнь выдавали только пульсирующие синеватые прожилки на щеках и шее, но и они казались бледнее, чем стоило ожидать при почти белоснежном цвете кожи. Разочарованный Фридрих всерьёз подумывал о том, чтобы продать больного в цирк, где за счёт своего вида он бы принёс хоть какую-то выгоду и пользу, которые не мог принести психиатрии. Однако, избавиться от пациента, не разобравшись в чём заключается недуг, значило бы оскорбить Иогана Тильмана, возлагавшего на Беккенбауэра и терапию определённые надежды. Поэтому Фридрих всё же определил больного как спокойного и решил оставить в палате блока «А», где тот уже пребывал, не избавив, впрочем, от смирительной рубашки. На случай если слова Тильмана окажутся верны хотя бы четверть. Фридрих подозревал, что мнение коллеги ошибочно целиком, хотя не исключал вероятность сюрприза. Бернард Фитц, как заведующий блоком «А», отнёсся к решению доктора Беккенбауэра отрицательно, хотя виду не подал: краснел не больше обычного. Новоприбывший вызывал у Фитца смутное чувство, которое он затруднялся назвать. Ближайшая аналогия казалась надуманной и вместе с тем ощущение близости смерти, испытываемое перед казнью, было наиболее подходящим примером для описания состояния Бернарда. Даже передвигаясь шагом он слышал, как пытается вырваться из грудной клетки сердце. Но смутное, пусть и достаточно сильное беспокойство, само по себе не довод. Фридрих Беккенбауэр бывал глух даже к доводам разума, если те оказывались глупее его собственных. Что и говорить о попытках воззвать к чувствам. Доктор Беккенбауэр мог счесть это смешным и показательно отбрить Бернарда на глазах подчинённых, как уже бывало. Ответить на подобные выходки Фитцу было решительно нечем, поэтому Бернард благополучно дождался, пока Беккенбауэр оставит его наедине с беспокойством. Фридрих благополучно забыл о недостатке кофе в организме, хотя дурное настроение, «приправленное» безразличием пациента Тильмана, становилось всё хуже. К Ханне Беккенбауэр явился сам не свой, попросил сварить кофе и отправился в кабинет, на подходах к которому и был перехвачен. Стройная деятельная фигура отделилась от подоконника и устремилась навстречу. То был ошивавшийся в клинике пару месяцев Рудольф Кляйст – выпускник Мюнхенского университета психиатрии и бездельник. Собственно, бездельником он был лишь в глазах руководства, так как регулярно задерживал сдачу анкет больных, которые едва ли не каждый день поручал заполнять доктор Беккенбауэр. Причём причиной задержки выступала работа с архивными документами и картами больных, присутствовавших в заведении. Если бы Фридрих мог только предположить, что открытие доступа в архив станет причиной недобросовестного выполнения Рудольфом обязанностей, то не открыл бы его. А теперь вынужден был делать замечания. – Снова ночевали в архиве, Рудольф? – попытался Фридрих быть милым, как умел. – Нет, герр Беккенбауэр, – мотнул головой молодой Кляйст. – Откуда тогда «это»? – указал доктор над своей головой. – Беспокойная ночь, герр Беккенбауэр, – улыбнулся Рудольф. – Беспокойная… – задумчиво повторил Фридрих, – Анкеты готовы?– Да, герр доктор – спохватился выпускник и передумал кипу листов доктору. – Так… – доктор сдвинул очки ближе к переносице, готовясь читать. С минуту он неотрывно бегал глазами по листам, точно зная какие графы есть смысл смотреть, а какие ровным счётом ничего не значат для выявления климата в блоке. Тем хуже было, что подозрения, возникшие после общения с Фитцем, но не нашедшие подтверждения в разговоре с «подарком от Тильмана» после просмотра анкет только крепли. Как если бы ветер, едва колыхавший былинки, начал шуметь кустами и вот-вот переключится на деревья. – Как вы оцениваешь общий уровень беспокойства в блоке А, Рудольф? – спросил Фридрих Рудольфа, как человека, которому незачем врать. – Высокий, герр доктор. – В чём это выражается?– Состояние пациентов. По анкетам это видно. Также беспокоит состояние персонала. Многие что-то видели или чувствуют, герр доктор. – Даже санитары? – усмехнулся Фридрих, – Эти безликие солдаты в войне за человеческие души?Рудольф не смог оценить шутку и просто кивнул вихрастой русой головой. – Уж не суеверие ли это… – предположил доктор Беккенбауэр. – Беспокойство в рядах сотрудников ещё можно списать, – подхватил Кляйст, – но что же больные?– Многие из них уже спали на момент его прибытия. И коммуникация между спокойными больными сведена к минимуму из-за особенностей недугов. – Его? – удивился Рудольф, только сейчас осознавший, что Фридрих думает о ком-то конкретно, явившимся причиной происходящего. Доктор Беккенбауэр не смог ответить. Его взгляд остановился на одной единственной анкете, значившей больше, чем все остальные вместе взятые. Выпускнику каким-то чудом удалось опросить больного, который даже не заметил присутствие главы лечебницы в своей палате. – Это точно его анкета? – поинтересовался Фридрих, не поверивший собственным глазам. – Да. Он выделяется своей бледностью даже среди прочих больных. Остальных я знаю в лицо. Беккенбауэр ещё какое-то время изучал анкету, забыв про Кляйста, докторов и больных. Значение имел только один, со слов Тильмана, представлявший наибольшую угрозу, какую можно себе представить со стороны человека в смирительной рубашке. Вопреки здравому смыслу, безумие этого человека, никак не выражавшееся снаружи, вызывало страх как у здоровых людей, так и у больных. Причём страх оказался заразным на расстоянии, переползая из палаты в палату, от человека к человеку, поразив блок «А», подобно чуме. Тем временем санитарка в сопровождении двух дюжих санитаров вошла в камеру больного, которому пока даже не дали номер. Несмотря на особое отношение, опасных пациентов всё ещё нужно было кормить. Кормление происходило вдали от общей столовой, со связанными смирительной рубашкой руками и кормили, как правило, девушки. Большинство больных, даже самых буйных, реагировали на доброту со стороны женского пола гораздо спокойнее, чем на проявление оной от мужчин. Гость при появлении санитаров и санитарки проявил удивительное спокойствие, близкое к равнодушию. Не было флюидов ненависти к тем, кто держит Его взаперти, попыток вырваться или напасть, хотя больному не скармливали лекарств, а любой «коктейль», который могли влить в кровь вчера, рассеялся бы к утру. Больной просто сидел, уставившись в одну точку взглядом полным не то сожаления, не то усталости. Санитарка аккуратно отстегнула ремешок кожаной маски, закрывавшей рот гостя и отстранилась. – Спасибо, Тильда… – просипел Он пересохшим от жажды ртом и слабо улыбнулся. Санитарка нервно переглянулась с санитарами, словно удостоверяясь, что они всё ещё рядом. Однако, не чувствовала себя в безопасности. Больной впервые за очень долгое время назвал сотрудника по имени. Откуда Он мог знать?– Форма… – просипел больной и снова улыбнулся. И Тильду осенило, что имя и фамилия были вышиты на форме над нагрудным карманом. Пациент просто-напросто прочёл их. Санитарка почувствовала облегчение и приняла из рук санитара миску с кашей. Затем зачерпнула жидковатую овсяную кашу алюминиевой ложкой и поднесла ко рту больного. Тот послушно заглотил содержимое ложки, глядя прямо в глаза Тильде, словно пытаясь напугать. Девушка старалась не смотреть в ответ, как рекомендовал доктор Беккенбауэр – ответ на вызов у буйных пациентов вызывал неконтролируемые припадки. – Отлично выглядите, – подметил больной в перерыве между глотанием овсянки. Белокурая простоватая Тильда неловко потупилась и поправила причёску, точно зная на чём зиждется её красота. Пальцы скользнули по волосам, проверяя не выбилась ли прядка, когда из причёски выглянул кончик шпильки. Санитарка не заметила, как уколола палец, и кровь стекла по ложке прямо в зачерпнутую кашу, которую затем пациент проглотил с заметным аппетитом. Но в следующий раз крови в ложку капнуло меньше, а голод больного был ещё очень далёк от удовлетворения. – Позвольте, – попросил пациент, указывая взглядом на кровоточащий палец. Тильда послушно протянула руку ко рту гостя, который был столь добр к ней, столь ласков. И пока Он пил кровь, ни тени сомнения не закралось в голову санитаров. Больной казался таким же нормальным, как и они сами, хоть вскоре и прокусил запястье Тильды у них на глазах. Ещё бы. Девушке и санитарам, было трудно отвести взгляд от Его белоснежной кожи, короткостриженой светлой головы с точёными скулами и голубых глаз со светлыми, почти прозрачными ресницами. Так можно любоваться произведением искусства. Странной санитарам казалось лишь неспособность хоть как-то повлиять на происходящее. Даже такая мелочь, как закрыть дверь в палату, которая до сих пор оставалась распахнутой, являлась невыполнимой задачей. За осознанием бессилия вскоре пришло понимание ненормальности ситуации. Теперь санитары видели пусть и очаровательного, но всё же больного человека, пьющего кровь Тильды. Эта мысль и сознательное волевое усилие позволили одному из санитаров двинуть пальцем, а затем и рукой. Не позднее, чем через пять минут после завершения разговора в кабинете Фридриха, они вместе с Кляйстом были уже в кабинете Бернарда Фитца. Тот сидел за столом и с непринуждённым видом читал газету, как ему, должно быть казалось. В уютном хорошо проветриваемом кабинете пахло кофе и булочками в отличие от царившего в коридорах запаха особой медицинской чистоты, смешанного с запахом человеческих миазмов. Появление посетителей не произвело на Фитца никакого впечатления. – Бернард! – ворвался в тишину кабинета Доктор Беккенбауэр, – Бернард, вы что спите?– Нет-нет. Я нет! – встрепенулся Фитц, буквально за доли секунды покрасневший до кондиции идеально подходящей для разговора с начальством. – Вы уверены, что не спали?– Да, конечно, – отвечал Бернард, стараясь не смотреть в глаза. – Значит вы действительно читали газету вверх ногами? Поразительный навык!– Д-да… Извините, – потуписля Фитц. – Не имеет значения, – оборвал Фридрих, – Вы изучали анкеты больных? Беседовали с санитарами?– Анкеты изучались в рамках ежедневной проверки, – аккуратно чеканил Бернард, боясь сказать лишнее, – Разговоры с санитарами, как правило, происходят в рамках их компетенции. Что они могут знать такого, чего не знают доктора?– Интересно. Вас смутило беспокойство четверых пациентов, но не смутило беспокойство всего вверенного вам блока. – Всего блока? Повышенный уровень беспокойства является нормой даже для относительно спокойных пациентов. – Не настолько повышенный. К тому же вы так ратовали за больных, Бернард, что, похоже, совсем забыли про здоровых. Вверенные вам доктора и санитары также обеспокоены.

– Присаживайтесь, – спохватился Фитц, ведь гости всё ещё стояли в дверях и он спросонья не сообразил предложить имеющийся в распоряжении комфорт. – Не сейчас, Фитц. Ваши доктора, санитары и больные обеспокоены прибытием одного пациента. И, если беспокойство здоровых я могу объяснить суевериями, то чем вызвано беспокойство больных?– Сезонное обострение? – предположил Бернард. – Мы оба знаем, что для этого ещё слишком рано, – отмахнулся Фридрих, – И ещё мы знаем, что обеспокоен каждый в блоке кроме самого новоприбывшего. Даже вы. – Вынужден с вами согласиться, – ответил Фитц. – Тогда вы понимаете где нам сейчас следует быть. Рудольф Кляйст вздохнул с облегчением. Он бы предпочёл находиться где угодно, нежели между Фридрихом и Бернардом, так как не хотел портить отношения ни с одним из них. Рудольф подчинялся непосредственно доктору Фитцу, но также передавал анкеты доктору Беккенбауэру, что позволяло первому избегать лишних контактов со вторым. Можно представить насколько Кляйсту было неуютно понимать, что весь предшествующий разговор вызвали его догадки, которые вполне могли оказаться неверными. Каково же было удивление троицы, когда на пути в палату подозрительно спокойного больного они повстречали двух бледных санитаров, один из которых нёс на руках белоснежную санитарку без чувств. – Что случилось?! – налетел вихрем Фридрих, в последний раз видевший подобное в блоке С. – Герр доктор! Мы пытались помешать, но он не давал нам. Тело не слушалось, – сказал один санитар. – А что случилось с ней? – доктор указал на пострадавшую. – Он пил кровь из запястья Тильды, герр Беккенбауэр, – ответил, нёсший её санитар. – Дайте осмотреть руку! – скомандовал Беккенбауэр, а после короткого изучения заключил, – В иных обстоятельствах я бы счёл поведанное вами невозможным… Но я не вижу иных повреждений кожи способных привести к достаточно обильному кровотечению. Вы, – указал Фридрих на санитара, державшего пострадавшую на руках, – Окажите Тильде посильную помощь. С вами, – обратился доктор к оставшемуся санитару, – мы обсудим случившееся. – Палата заперта? – уточнил Фридрих. – Да, герр доктор. – То есть он позволил вам уйти?Санитар промолчал. – Что вы испытывали, пока Он мучил Тильду? Что мешало вам двигаться?– Оцепенение. Будто что-то сковало меня рукам и ногам, – нашёлся санитар. – Возможно, это некая форма внушения, – пояснил Фридрих Фитцу и Кляйству, – Вы смотрели в глаза больному? Он что-нибудь говорил?– Д-да, герр доктор. Смотрел на Тильду и говорил с нею. – Что конкретно он говорил?– Поблагодарил, спросил разрешения. Ничего особенного, – ответил санитар нерешительно, полагая за собой ошибку. Возникла неловкая пауза. Доктора Беккенбауэр и Фитц не задавали вопросов свидетелю или друг другу, Кляйст ожидал, что доктора в любой момент могут обернуться и спросить что он думает по поводу услышанного. Будь дело достаточно простым, чтобы суждения Рудольфа имели смысл, его бы никто не спрашивал, а если дело слишком сложное, то у него не достанет опыта, чтобы выносить суждения, поэтому Кляйст помалкивал. – Можете идти, Петер, – разрешил Фридрих, понимая, что слова санитара мало что смогут ему дать, – Похоже, больной ввёл девушку в транс. – И обоих санитаров? – уточнил Фитц, не веря, что такое вообще возможно, так как внушение требовало постоянного визуального контакта, которого с дюжими мужчинами не было. – Либо они были слишком напуганы, – парировал Фридрих. – Быть этого не может! – вспыхнул Бернард, как и всякий уважающий себя психиатр, подбиравший санитаров лично. – Что вы думаете по этому поводу, Рудольф? – поинтересовался глава лечебницы. – Полагаю больной не тот, кем кажется. Он понимает где находится и каких ответов от него ждут. Он разумен и враждебен. Блок «А» не подходит для содержания такого пациента, – выпалил Рудольф, хоть и понимал, что вопрос заключался в другом. – Вы согласны с доктором Кляйстом? – обратился Фридрих к Бернарду. – Согласен. Блок «А» не обладает необходимыми условиями для лечения такого пациента. – Созидание психического здоровья зачастую требует нажима, чтобы сломать сложившиеся в голове больного неверные установки, – заключил Беккенбауэр. – Не станет ли ему хуже от такого воздействия? – поинтересовался Фитц, предполагая под этим, как впадение в буйство, так и возможную смерть. – Я бы на вашем месте боялся не за здоровье пациента, Бернард, а за наше с вами. Такой человек представляет угрозу не только для других больных, но для и персонала лечебницы, – заключил Фридрих, полный решимости причинить посылке Иоганна Тильмана столько боли, сколько она вообще в состоянии вынести. Такова была плата за то, что больной на мгновение заставил доктора Беккенбауэра усомниться в словах коллеги. Ибо опаснее всего тихое безумие, о котором не догадываешься, пока не станет слишком поздно. Доктору казалось, что наказание, выбранное им, достаточно жёсткое, чтобы довести больного до бессознательного состояния, при котором он станет беспомощным и своим видом успокоит других больных и персонал. Однако, чтобы добиться такого состояния, пришлось затратить огромное количество энергии. Лампочки в здании лечебницы мигали, волосы на висках больного дымились, но только тогда его тело начало сводить в судорогах, как и подобает, когда на организм воздействует сила электричества. Дымились подложенные под электроды мочалки, из которых выпарилась вода. Дёргалось тело пациента. Трещали ремни, плотно державшие руки, ноги, грудную клетку и голову пациента. Цепенеющие от напряжения санитары отказывались верить в происходящее и реагировали на команды лишь после их повторения. Казалось, наэлектризовался сам воздух, настолько Фридрих был близок к тому, чтобы убить пациента. И, между тем, царивший в палате запах горелого навевал доктору постыдные мысли о близящемся обеде. Когда всё было кончено, пугающе спокойный больной пребывал в полубессознательном состоянии. Зрачки реагировали на свет, он дышал и сердце билось, но тем жизнедеятельность и ограничивалась. Он ничего не видел, ничего не слышал и ничего не мог сказать. Фридрих оказался доволен эффектом процедуры. Шоковая терапия в очередной раз сделала больного похожим на здорового… в общих чертах. Того, кто вошёл в процедурную на своих двоих, вывезли оттуда на кресле-каталке. Но беспокойство действительно отступило. Тогда доктор Беккенбауэр в назидательных целях решил вывезти посылку от Иоганна Тильмана в рекреационную комнату блока «В». Подобный выбор объяснялся сугубо практически целями. В блоке «А» больные и персонал в той или иной степени знали и боялись больного, что могло помешать чистоте эксперимента. Поэтому для проверки теории об эффективности шоковой терапии на пути укрощения очередного безумца требовались больные и персонал незнакомые с пациентом номер 10-647, до поры. В блоке «В» содержались больные с «причудами», как называл их Фридрих. Они могли шуметь, совершать повторяющиеся странные действия, как дань суеверию или проявление тиков. Иногда отказывались есть, говорить, смотреть или слушать, потому что что-то им приказало. Многие попали в лечебницу до событий первой мировой войны, ещё больше – после. Многие из них были мирными жителями, ещё больше было солдат Германской империи, чей разум помутился в связи с привыканием к морфину или от ужасов войны. Такая беспокойная публика, по мнению Беккенбауэра, должна была наиболее ярко реагировать на манипуляции пациента номер 10-647, если таковые предвидятся. Однако, Фридрих был настолько утомлён процедурой терапии и уверен в её результатах, что отправил наблюдать за состоянием больного Рудольфа Кляйста. Это не было проявлением доверия, о нет. Лишь способом избавиться от выпускника так, чтобы он ещё и приносил пользу. Недаром ведь в его вихрастую голову утрамбовывали знания шесть лет кряду. Рудольф интуитивно понимал, что от него хотят избавиться под благовидным предлогом, но расценил это ещё и как возможно проявить себя. Он лично привёз номер 10-647 в зал отдыха, где доживали солнечный день пациенты блока «В». Объятые безумием, они казались птицами, запертыми в клетке, слишком малой для мыслей и чувств, что их раздирают. Они раскачивались, вздрагивали, вскрикивали, вскидывали руки и, после замечаний, успокаивались, но вскоре возвращались к тому, с чего начали. Следить за креслом-каталкой с бессловесным больным представлялось занятием предельно простым, не требующим напряжения внимания, поэтому выпускник Кляйст быстро заскучал. Отошёл, чтобы поинтересовался у санитарки который час. На обратном пути к каталке задел плечом стул, на котором сидел пациент. Тот вынырнул из апатии, словно из окопа, и схватил за рукав: «Фриц, есть закурить?». Рудольф на мгновение остолбенел, а потом уверенно, чтобы тот не усомнился в сослуживце, ответил: «Нет». Взгляд пациента быстро потускнел и опустился на крышку стола, к которой был прикован до этого. Прошлое солдата вновь потонуло в трясине реальности. Кляйст отметил, что подобное явно происходило не один раз, ведь штатные санитары блока Б оставили поступок душевнобольного безо внимания. Впрочем, и по реакции пациента Рудольф рассудил, что тот не единожды слышит отказ от видимых только ему сослуживцев. Видимо, поэтому его привлекло новое лицо, более деятельное, чем те, с кем доводилось иметь дело. Прошёл час. Для Рудольфа он показался целой вечностью ввиду отсутствия других обязанностей кроме наблюдения за пациентами. Кляйст дважды наведывался в туалет, так как горький запах чистоты в лечебнице вызывал сухость во рту и Рудольф пил куда больше, чем, например, при работе в архиве. Кроме того, сказывалась нервозность по поводу 10-647 и необходимость отслеживать реакцию остальных больных на его присутствие. Реакцию, которой не было целый час и, вполне возможно, не будет и позже. Постепенно внимание выпускника рассеялось и неминуемо притянулось к санитарке, с которой беседовал ранее. Разговор вышел короткий, но смотреть на неё было приятно. Выпростанные из-под белого чепчика прядки навевали романтические мысли, хотя являлись следствием небрежности и усталости. К тому же, несмотря на миловидность и аккуратное округлое личико, санитарка обладала довольно колким взглядом. Казалось, с ней могло прийтись туго не только больным, но и докторам, желающим покомандовать. – Я могу вам чем-то помочь? – поинтересовался Рудольф у санитарки. – Вам нечем заняться? – спросила она, не глядя на него. Протирала стол от слюней пациента. – Как вас зовут?– Прочтите на форме. – Встаньте ровнее и прочту. Санитарка встала ровно, сочтя это за приказ, а потом смутилась, когда поняла, что вихрастый доктор её разглядывает. – Довольны?– Да, Хельга, – ответил Рудольф, только тогда осознавший, что пялился на неё, – Часто вы здесь работаете?– Чаще вас. Что вы здесь делаете?– Слежу за пациентом. Оправляется после шоковой терапии, – последнее Кляйст сказал тихо, чтобы не будить болезненных воспоминаний у больных в комнате отдыха. – Каким пациентом? – поинтересовалась Хельга. – Сидит в кресле-каталке, – кивнул Рудольф на кресло-каталку в паре метров от себя. – Уверены?– Конечно, – смутился доктор. – Оно пустое. – Что? О чём вы? – растерялся Кляйст. – Кресло пустое. Сами посмотрите. Пациент отпрашивался в туалет?– Н-нет. Я такого не припомню, – окончательно поник выпускник. – Я спрошу у санитаров. Может, кто-то из наших отвёл его. Какой у пациента номер?Рудольф назвал номер и почувствовал на себе тяжёлый взгляд Фридриха Беккенбауэра, когда придётся оправдываться, стоя перед ним в кабинете. Кляйста всегда удивляла способность высокопоставленных особ заставлять людей чувствовать себя ничтожно маленькими, даже глядя снизу-вверх. Такое бывало и без особых причин. Например, если у Фридриха случалось плохое настроение. А уж если причина была… Фитц однажды сказал, что молчание Беккенбауэра гораздо хуже, чем его слова. Рудольф не хотел проверять. Хельга принялась опрашивать знакомых санитаров в зале отдыха, потом отправилась с Рудольфом в коридоры. Ответы коллег всюду были одинаковыми: никто не входил без санитаров и не выходил без них. Правила соблюдались и ложь, даже столь малая, как сокрытие своего просчёта, могла стоит «солдатам» психиатрии рабочего места. Следовательно, произошло что-то ещё, чего ни Рудольф, ни даже Хельга, куда более опытная в присмотре за беспокойными пациентами, учесть не смогли. – Спасибо, что пытались помочь. – Помочь? – у Хельги невольно поднялась бровь. – Конечно. – О нееет. Вы неправильно меня поняли. Если мы не найдём ВАШЕГО пациента, то отвечать за это будут все присутствовавшие при пропаже. Я помогаю себе. Рудольф не нашёлся что ответить. Приписываемое девушке благородство оказалось лишь проявлением здравого смысла и желания сохранить своё место. Хотя в этом не было ничего плохого. Просто об отношении к молодому доктору поведение Хельги говорило меньше, чем ему бы хотелось. Однако, теперь Рудольф понимал какой опасности подвергает приглянувшуюся девушку. Найти пациента 10-647 могло стать отличным шансом улучшить отношения с санитаркой, которые собственноручно испортил ранее. – Давайте проверим палаты и туалет, – предложил Рудольф, – Пациенты ведь могут попасть туда сами?– Могут. Двери открыты. Только его бы заметили. – А если бы не заметили, то он бы беспрепятственно попал внутрь?– Да, попал бы, – неуверенно ответила Хельга, – К чему вы ведёте?– Этот пациент умеет быть незаметным. Планомерная проверка палат заняла полчаса. За это время Рудольф и Хельга успели окончательно вымотаться, поэтому к обыску туалетов пришли злыми на 10-647, друг друга и Фридриха Беккенбауэра, столь любящего присваивать себе достижения и распределять между подчинёнными наказания. Они ничего не ждали и ни на что не надеялись: невозможное всё-таки случилось и душевнобольной сбежал из лечебницы или попросту исчез. Рудольф затруднялся ответить что из этого предпочтительнее. Оказаться в туалете для душевнобольных последнее, о чём Рудольф мечтал, когда решил заняться психиатрией. Не попадать в цель – лучшее, на что можно было рассчитывать. Некоторые были склонны вызывать у себя рвоту, заливать уриной всё помещение вместе со стенами, рисовать фекалиями или попросту есть их. Разумеется, справлять нужду любого масштаба в присутствии санитаров пациентам представлялось затруднительным, но к этому приходилось привыкнуть, чтобы потом не иметь дел с последствиями. Туалетов для душевнобольных в блоке «В» было три. По одному возле значимых для пациентов пунктов, как то: столовая, палаты и комната отдыха. Рудольф и Хельга сочли разумным начать с окрестностей комнаты отдыха, так как после опроса санитаров они убедились, что 10-647 не мог уйти далеко. Однако, по возвращении молодой доктор увидел примерно то же самое, что наблюдал в анкетах пациентов блока «А»: беспокойство поселилось в умах больных и санитаров, заставляя вести себя громче и выразительнее. На пути к туалету уже знакомый пациент встал и зашагал через зал наперерез Рудольфу. Доктор попытался сделать вид, что не замечает человека в пижаме, но больной не желал покидать поле зрения. Он крепко схватил Рудольфа за руку и возмущённо сказал:– Фриц, я знаю что у тебя есть сигареты!У Хельги невольно поднялась бровь от удивления. Обычно подтянутый ветеран с седыми висками вёл себя несколько иначе. – Гельмут, вы ведь бросили, – отвлекла Хельга. – Фрау Хельга. Прошу простить меня за столь вызывающее поведение, – Гельмут слегка склонил голову в знак почтения, – Нервишки шалят. – Идёмте, Гельмут. Вам нужно отдохнуть, – санитарка взяла больного под руку и повела на его любимое место, бросив напоследок Рудольфу, – Проверьте туалет сами. Если понадобится помощь, зовите санитаров. Они напуганы исчезновением не меньше вас. Тогда Кляйст понял, что беспокойство у санитаров вызвал он сам, когда вместе с Хельгой опрашивал их на предмет подозрительных передвижений. Беспокойство же пациентов объяснить с данной позиции оказалось проблематичным. Как правило, пациенты реагировали на специфические для них раздражители. Массовое беспокойство или возмущение могла вызвать разве что смена распорядка, на которую душевнобольные отзывались драматически, как здоровые реагировали бы на утрату смысла жизни. Рудольф какое-то время постоял перед дверью в туалет, набираясь уверенности. Он не знал кого может там увидеть помимо 10-647, поэтому придал себе озабоченный вид, будто пациент лишь на пару минут выпал из поля зрения. Выпускник распахнул дверь и уткнулся взглядом в темноту. Свет от электрических лампочек в зале отдыха и коридоре едва проникал внутрь. Кляйст нащупал на стене слева от входа выключатель, пощёлкал рычажком – ничего не произошло. Стало ясно, что дело не обошлось без поломки или диверсии. Молодой доктор запустил руку в карман, где на всякий случай всегда лежали спички. Неполадки с электричеством могли повергнуть лечебницу во тьму в процессе изучения в архивах очередного дела. Возвращаться в темноте из архива, который находился в подвале, мимо палат с больными было и при свете пугающе и рискованно. Без света же лестница превращалась в ноголомку, а больные со своими вскриками, стонами и звуком ходьбы – напоминали призраков, внушающих ужас перед неизведанным. Тогда-то и выручали спички. Темнота впереди не желала впускать Рудольфа, поэтому он чиркнул спичкой и позволил свету оттолкнуть темноту подальше, вглубь комнаты. Теперь можно было разглядеть, что в помещении кто-то был. Несколько человек в пижамах и униформе сидели на полу вдоль стен, обняв колени. Их головы были повёрнуты влево, словно справа было нечто, на что они не стали бы смотреть даже под страхом смерти. Интуиция подсказывала Кляйсту, что справа от напуганные больных и санитаров его ждёт нечто имеющее отношение к поискам. Он не знал наверняка что могло так напугать больных и здоровых. Мог лишь предполагать, что в туалете кто-то совершил самоубийство, вогнав этим в ступор всех, кто вошёл после. Рудольф живо представлял, как выглядит повешенный, человек с перерезанной глоткой или вскрытыми венами. Во время обучения в университете он имел дело с трупами душевнобольных, потерявших контроль над собой. Кляйст для самоуспокоения представлял уже виденные тела, но давящее чувство безысходности лишь нарастало. Спичка погасла и Рудольф зажёг следующую, оставшись на пару мгновений посреди темноты, окружённый полубезумными пациентами и санитарами, с ярко освещённым выходом в пяти шагах за спиной. Тех самых пяти шагах, которые он в случае опасности мог и не преодолеть. Тусклый свет выхватил чей-то затылок. Человек стоял спиной к доктору, задрав голову кверху. Ещё шаг и за стоявшим показалась другая фигура, двигавшаяся, как воздушный змей, терзаемый порывами ветра, вверх-вниз, влево-вправо. Кляйст видел лишь левый бок второй фигуры и кисть, державшую человека с запрокинутой головой за плечо. Тогда он подошёл ближе и обошёл стоявшего и двигавшихся людей слева, чтобы увидеть обоих. Теперь Рудольф различил шёпот и мерзкий влажный звук, ускользавшие от него ранее. Человек, задравший голову шептал «Не больно! Не чувствую боли!», хотя всё его лицо было изрезано и измазано кровью, а извивавшийся подле него 10-647 слизывал багровые капли и ручейки с нескрываемым наслаждением. Рудольф был ошеломлён увиденным, поэтому стоял, не в силах пошевелиться, пока пламя спички не добралось до пальцев. Обжегшись, он сразу же пришёл в себя и выронил спичку, но не зажёг следующую. Не мог больше смотреть на 10-647 и его истекающую кровью жертву. Кляйст стал медленно пятиться к выходу, единственному источнику света и помощи. Он с трудом сдерживался, чтобы не закричать и позвать на помощь уже сейчас, но осадил себя, напомнив о последствиях. Молодой психиатр знал, что 10-647 мог в любой момент обратить на него внимание и лишь по одному ему известным причинам не делал этого. Знал и что больные и санитары, сидевшие в туалете вдоль стен, пребывали под контролем 10-647, о силе и глубине которого оставалось лишь догадываться. Часть этой власти уже распространилась и на зал отдыха, выражаясь в беспокойстве пациентов и, отчасти, сотрудников блока Б. Рудольф и сам с трудом сохранял здравомыслие, но его хватало, чтобы держать рот на замке. Покинув туалет, Рудольф бережно закрыл дверь и привёл себя в порядок: пригладил рубашку и халат, поправил причёску. Не хотел, чтобы санитары думали об опасности раньше, чем встретятся с ней лицом к лицу. Кроме того, Кляйст не хотел выглядеть напуганным перед Хельгой, так как планировал привлечь её к мобилизации санитаров. Да и ударить в грязь лицом перед понравившейся девушкой – последнее, что выпускник хотел бы сделать. Поэтому он собрал в кулак остатки решимости и подошёл к Хельге. – Кажется, я нашёл 10-647. – Кажется или нашёл? – уточнила она, подперев руками поясницу. – Нашёл, – подтвердил Рудольф. – В чём же тогда сложность? – нахмурилась Хельга и сложила руки на груди. – Пациент не желает покидать туалет самостоятельно. – Значит ему нужно помочь?– Думаю, да. – Попросите ребят. Не думаю, что они откажут, – бросила девушка и вернулась к делам. – Не думаю, что они меня послушают. Я бы хотел, чтобы дело осталось между нами, – последнее было сказано так тихо, чтобы слышала только собеседница. Хельга посмотрела на Рудольфа пренебрежительно и тяжело вздохнула, понимая, что он так просто не отстанет и может запросто сделать проблему более серьёзной, сболтнув лишнего руководству. – Я постараюсь помочь, – ответила Хельга, улыбнувшись краешками губ. Она направилась к паре крепких санитаров, досматривавших зал отдыха. Кляйст направился следом, но Хельга остановила его:– Не нужно. Выпускник не слышал о чём санитарка говорила с коллегами, но был вполне доволен результатом: через пару минут они ушли, а Хельга вернулась.

– Что они сказали? – поинтересовался Рудольф. – Что опять придётся исправлять чужие ошибки. Грубо, – ехидно улыбнулась санитарка. – Справедливо, – подытожил Кляйст и потёр затёкшую от напряжения шею. Впрочем, расслабляться было ещё рано. Прошло около пяти минут прежде, чем со стороны нужника показались первые «выжившие». Так Рудольф назвал для себя людей, сидевших вдоль стен. Бледные, сутулые и сжатые, словно пружины, они, казалось, вот-вот впадут в истерику. Некоторых приходилось буквально толкать впереди себя, чтобы те не задерживали остальных. Сохранить лицо удалось лишь санитарам, сопровождавшим пациентов в туалет. Они хоть и были бледными, и ощутимо более зажатыми, чем обычно, но всё же старались не подавать вида. В конечном счёте, единственным спокойным человеком, покинувшим место происшествия, был 10-647. Такой же безразличный к происходящему, как и раньше, он едва волочил ноги, так что санитарам, которых Хельга попросила о помощи, пришлось тащить его силой. Если бы Рудольф не видел происходящее собственными глазами, то решил бы, что перед ним пустая оболочка зверя. Однако, выпускник знал наверняка, что зверь всего лишь затаился, спрятался где-то глубоко внутри. Вопрос только в том надолго ли?К восьми вечера Фридрих Беккенбауэр вызвал Рудольфа к себе, чтобы услышать отчёт о реакции пациентов на 10-647. Рабочий день уже закончился, поэтому уставший Фридрих выглядел хищнически жестоким. Его тёмные волосы с вкраплениями седины казались частью волчьей шкуры, а пронзительный взгляд карих глаз въедался в выпускника, как в будущую дичь. Что примечательно, Кляйст дичью себя не чувствовал, поэтому смотрел руководителю лечебницы в глаза с момента своего появления в кабинете. – Какие новости о 10-647? – поинтересовался Фридрих. – Другие пациенты по-прежнему выказывают повышенный уровень беспокойства рядом с ним. Санитары также обеспокоены. Возможно, до них дошли вести из блока А, герр доктор. – Возможно. Что ещё вы можете сказать?– Думаю, что 10-647 следует держать вдалеке от остальных, герр доктор. – Ещё? – настаивал Фридрих. – Вероятно он только притворяется обездвиженным шоковой терапией. Я видел как он двигался. В малой амплитуде, едва заметно, герр доктор. – Это всё, что вы хотели мне сказать, Рудольф? – уточнил Беккенбауэр, уперев руки локтями в стол и положив голову на сцепленные пальцы. Теперь он действительно выглядел скорее усталым, нежели злым или жестоким. – Да, герр доктор, – уверенно ответил Кляйст, ведь это была чистая правда. Если бы он хотел сказать что-то ещё, то так и поступил бы. – Вы хорошо осмотрели туалет, Рудольф? – спросил Фридрих в лоб. – Туалет? О чём вы, герр доктор?– Вы ведь отводили 10-647 в туалет, Рудольф? Или он попал туда сам?– Я… – сказал Рудольф и тут же замолк, осознав, что ложью загонит себя в ловушку, ведь Беккенбауэр явно знает больше, чем говорит, – Пациент попал туда сам, герр доктор. – Правильный ответ, – сказал Фридрих и ощерился покровительственной улыбкой, – Что ещё вы можете сказать?– В туалете отсутствовал свет. Я зажёг спичку и осмотрел помещение. Вдоль стен и кабинок на полу сидели люди. Среди них были как пациенты, так и санитары. 10-647 среди них не было. Я двинулся дальше и увидел больного. Он стоял запрокинув голову кверху. Рядом было кто-то ещё. Пришлось подойти на расстояние метра, чтобы увидеть. Это было 10-647. Он слизывал кровь с изрезанного лица другого пациента, герр доктор. – Вы нашли чем 10-647 порезал лицо тому пациенту?– К сожалению, нет, герр доктор, – замялся Рудольф. Было трудно расписываться в собственной неудаче. – Может быть, вы знаете хотя бы чью кровь он пил?– У меня не возникло желания вдаваться в подробности. – А я вам расскажу, Рудольф. Выбор жертвы не случаен. Клаус Вильмайер бывший солдат. В первой мировой во время стычки с кавалерией потерял руку. Однако, так испугался, что поверил, будто потерял голову. Через пару месяцев он попал сюда и до сих пор верит, что не имеет головы. Примечательно другое. Клаус не чувствует боли, если таковая вызвана причинением вреда его несуществующей голове. 10-647 не просто пил кровь рядового Вильмайера. Он подыгрывал чужому безумию. Позволял Клаусу быть таким, каким тот себя воображает. Безголовым. Вероятно и оружие, которые нанесли порезы, принадлежало самому Клаусу. Вы ведь не посчитали нужным его обыскать?– Нет, герр доктор, – ответил Рудольф, чувствующий себя припёртым к стенке быком, который вот-вот пырнёт его рогом в живот или попросту раздавит. – Солдатская находчивость имеет много общего с находчивостью заключённых. И тем, и другим приходится делать многое малыми средствами, – пояснил Фридрих и сел прямо, отчего приобрёл куда более строгий вид. Тогда Кляйст решил задать единственный волновавший его сейчас вопрос:– Кто вам рассказал?– Кто-то выполняющий свою работу должным образом и не желающий иметь дело с последствиями ваших ошибок, Рудольф. Выпускник услышал достаточно, чтобы сделать выводы, поэтому спустя некоторое время спросил:– Что будет с 10-647? Я настоятельно рекомендую перевести больного в блок «C», герр доктор. – Он в блоке «C» уже около часа, Рудольф. Ночью 10-647 ждёт очередная шоковая терапия, так как непредсказуемое поведение пациента и склонность к жестокости делают его опасным для других больных и сотрудников лечебницы. – Вы уверены, что это необходимо, герр доктор?– Рудольф, последнее что нужно 10-647 это жалость. Пациент нуждается в лечении, а не в сочувствии. Порой созидание психического здоровья невозможно без применения насилия над личностью. Но не большим ли насилием будет оставить человека в мучащем его болезненном состоянии? Сколько ещё крови 10-647 должен выпить, чтобы понять, что кровью невозможно насытиться? Он может никогда не оставить попыток, ведь подобное уже повторялось. – Повторялось? – удивлённо переспросил Кляйст. – Там, откуда 10-647 приехал, ему назначили содержание под строгим надзором за кровожадность и неуправляемость. Мы пытались поступить иначе и знаем, что из этого вышло, – подытожил Фридрих. Повисла неловкая пауза, прервать которую никто не решался. – Я могу идти, герр доктор? –сказал, наконец, Рудольф, опустошённый разговором. – Конечно, Рудольф. И занесите в архив карту пациента 10-647. Вы ведь всё равно туда отправитесь. Кляйст принял карту из рук Фридриха с чувством глубокого презрения к этому человеку. Если доктор Беккенбауэр знал хотя бы десятую часть того, что Рудольфу довелось увидеть, почему не предупредил? Зачем было позволять такому пациенту оказываться в опасной близости от потенциальных жертв? Должно быть, за годы властвования над умами больных у Фридриха также помутился рассудок, если он решил, что может подвергать чужие жизни риску, ради чистоты опыта. Кроваво-красной «чистоты». К своему неудовольствию, Рудольф поступил именно так, как Фридрих Беккенбауэр ему и велел: отправился в архив с картой пациента 10-647 и принялся изучать её под светом тусклой лампочки. Впрочем, неудовольствие вызывало скорее то, что Фридрих в точности знал, как Кляйст поступит и поручил то, чего молодой психиатр не мог не сделать, хотя в интересах профессионального развития. В Рудольфе помимо глубокого интереса к психиатрии жило также вполне себе обычное любопытство, жаждущее ответов на вопросы. Имени у 10-647 не было. Только номер, который, к слову, присвоил в лечебнице «Грунар хугель» и Фридрих Беккенбауэр. О появлении пациента в заведении «Гутер вальд» Иоганн Тильман упоминал лишь вскользь, как о встрече с дурачком, ошивавшимся возле фермерского хозяйства. Поначалу он казался немым и замкнутым в той степени, что фермеры и впоследствии Иоганн сочли будущего 10-647 умственно отсталым. И лишь со временем хищническая природа явила себя через первую встречу с другими больными. Немой 10-647 заговорил сразу же, как остался наедине с остальными, и проявил себя человеком неплохо представляющим с кем имеет дело. Он умело подыгрывал чужому безумию, скрывая своё собственное под ширмой напускного здравомыслия. Однако, от любого другого здорового человека 10-647 отличала некая отстранённость свойственная людям, прошедшим через тяжелые жизненные обстоятельства. И эта отстранённость не давала Иоганну Тильману покоя, как и его неспособность заговорить с новым пациентом. Он говорил с кем угодно кроме Иоганна и со временем проявил незаурядный ум, сталкивая больных лбами ради забавы. То же самое 10-647 проделывал и с санитарами, умело вызывая ревность, сочувствие, зависть или злость. Он словно упивался своей маленькой иллюзорной властью над чужими умами, вводя их в заблуждение с известной только пациенту целью. Через пару тройку дней уровень беспокойства в лечебнице возрос многократно. Напряжение ощущали, как больные, так и здоровые люди. Тогда-то образ склонного к манипуляциям закрытого человека и стал рассыпаться. Он являлся больным во снах, санитаров начали преследовать кровавые наваждения. Часть людей видела один и тот же сон с иконой, по которой ручейками стекала кровь, скрывая лик святого, а из темноты на спящего смотрели немигающие глаза 10-647. Вскоре, пациента стали наблюдать ночью, бродящим бесцельно по коридорам лечебницы. Видевшие его в таком состоянии быстро теряли сознание и приходили в себя обессиленными. Безумие постепенно расползалось из палаты номера 10-647 в остальные, как это было и в «Грунар хугель», только несколько медленнее. Иоганн Тильмна принял решение держать пациента под ударной дозой медикаментов, чтобы он выходил из состояния морфинового сна лишь для приёма пищи. Однако, проблемы с повышением уровня беспокойства это не решило, да и ночные прогулки продолжились. Больные и санитары реагировали, словно дикие звери на хищника, и день ото дня теряли рассудок от страха. Тогда-то Иоганн Тильман и принял решение переправить пациента в лечебницу «Грунар хугель» для интенсивного лечения и конкретно для шоковой терапии. Однако, Рудольф уже видел, как электрический ток терзал тело 10-647, а через каких-то сорок минут тот слизывал кровь с лица Клауса Вильмайера. Кляйст, несмотря на достижения психиатрии в области в шоковой терапии, не верил, что она принесёт существенные результаты. Скорее наоборот, такого рода жестокость могла вызвать в пациенте желание отомстить. Рудольф поймал себя на мысли, что боится. Он всегда находился в архиве один, поэтому каждый шорох, треск или плеск напоминал об уязвимости такого положения. Тем не менее раньше молодой психиатр хотя бы понимал, что помещение пустует. Теперь в нём что-то неуловимо изменилось. Словно тень шелестела между массивными картотечными шкафами с выдвижными ящиками. Словно бесплотный дух искал что-то нужное ему одному. И тогда Кляйст решил проверить не обманывает ли его слух. Он встал и прошёл вдоль рядов, осматривая каждый насколько хватало остроты зрения. Отсутствие видимой угрозы показалось Рудольфу достаточным поводом для прекращения поисков и возвращения за письменный стол, как вдруг лампочка стала светить тусклее обычного, затем моргать. Психиатр понимал, что это может значить – начался сеанс шоковой терапии, вызвавший скачки напряжения. Впрочем, когда лампочка погасла и вновь послышались шорохи от понимания не осталось и следа. Рудольф обратился в напуганного мышонка, принялся искать в кармане спички, а шум в архиве становился всё более явным, напоминая дыхание, шорох шагов. Первая спичка сломалась, даже не вспыхнув, вторая заискрила и потухла, третья зажглась. Кляйст решил бежать без оглядки и бросился на лестницу, ведущую из архива, находящегося в полуподвальном помещении, наверх. Застучали по ступеням твёрдые подошвы кожаных ботинок. Застучали слишком быстро, сбивчиво, и Рудольф покатился с лестницы кубарем. Первые мгновения он не мог вспомнить себя от боли, в следующие мгновения искал спички, но не нашёл. Опёршись на пол и держась за больно ушибленный бок, Рудольф встал. Шорох дыхания за спиной был слишком близко. Так близко, что психиатр уловил и когда дыхание прекратилось. Кляйста трясло. Он не мог оглянуться, потому что ничего не увидел бы. Не мог идти вперёд, потому что в спешке и без света лестница его бы прикончила, а при медленном подъёме уйти от того, кто пробрался в архив, не представлялось возможным. – Делай, что решил, – смирился Рудольф, осев на колени от отчаяния. – Спасибо.